Город имени меня - Тори Ру
Хватит мечтать, витать в облаках и строить прожекты. Надо просто брать и делать. Ведь папа еще совсем молодой и, несмотря на проблемы с ногой, запросто сможет вернуться к полноценной жизни.
Кураторша стирает с доски закорючки, елейным голоском желает нам отличной практики, но в тоне явственно звучит предостережение: опозоривших шарагу на итоговом экзамене ждет смерть.
Застегнув под горло молнию, цепляю на плечо рюкзак и, не разбирая дороги, бегу в родной подъезд.
Со скоростью звука взлетаю на пятый этаж и мучительно прислушиваюсь к тишине, повисшей за запертой дверью. Вставляю в замочную скважину ключ, надавливаю на фанеру локтем и вваливаюсь в черное нутро прихожей.
Гости разошлись. Квартира встречает меня натужным гудением холодильника, мерным стуком капель из неплотно завернутого крана, вонью отсыревших бычков из заплеванной пепельницы и густым перегаром. К горлу подкатывает тошнота, на глазах выступают слезы.
Не глядя на последствия пирушки, иду прямиком в гостиную, рывком раздвигаю шторы и впускаю солнечный свет.
Бесформенная куча на диване оживает и, откашлявшись, хрипит:
— Кир, ты? Кира, дочь, дай попить...
Наполняю заляпанный стакан водой из предусмотрительно приготовленной с вечера трехлитровой банки и сую в трясущуюся руку.
— Спасибо... Ты где была, Кир?
— У тети Вали... — Сажусь рядом и стягиваю с головы шапку. Папа прекрасно знает, что та самая соседка, благодетельница Валентина Петровна, не оставляла нам ключей, но стандартная отговорка прокатывает и на сей раз.
— Ты это, Кир... — его опухшие красные глаза бегают. — Сегодня опять у нее переночуй. Только сегодня, а потом все будет нормально, ладно?
— Что случилось, пап? — Паника скручивает внутренности. Пытаюсь заглянуть в помятое виноватое лицо отца, но тот старательно отворачивается.
— Вовка опять придет. К-кубик... — он гладит покалеченную ногу, и я взвиваюсь:
— Отдай мне карточку! Не впускай его, пап!!! — По спине пробегает дрожь.
Он просит прощения и клянется, что скоро завяжет. Даже соглашается, что семейный бюджет лучше передать на хранение мне, правда, признается, что на счету ни черта не осталось:
— Кир, я занял. Занял у... Вовки. Не могу его послать, пока все не отдам...
— Сколько? — сердце ухает в желудок, а в ушах раздается противный писк.
— М-много, Кир. Много...
— Зачем?!!
— Ставки на Лигу Европы делал... Денег хотел поднять, да все к хренам просрал... Но, Кир, я устроюсь дворником. Еще три пенсии — и расплачусь по долгам.
— С твоей- то ногой?! Сиди уже, пап!!!
Я молча глотаю слезы. Хочется стукнуть его — наотмашь, больно. Чтобы он наконец пришел в себя.
Вот они, препятствия, предсказанные Светой. Впрочем, сколько их было за мою короткую жизнь?..
Скрываюсь в своей захламленной фигурками и мечтами комнате, задвигаю шпингалет, охаю и хватаюсь за голову. Матерюсь, беззвучно ору, бью кулаками холодные стены, но чересчур быстро выдыхаюсь. Злость, приправленная отчаянием, сходит на нет, остается только застрявшая в горле жалость к себе и к отцу, смирение и прибивающая к полу досада.
Интересно, если бы мама тогда не ушла, как бы сложилась моя жизнь? Наверное, папа был бы в относительном порядке. А она бы каждое утро пекла свои кружевные оладьи и ставила тарелку на ажурную салфеточку. Совсем как в то утро, когда в последний раз проводила меня в детский сад...
С тех пор я на дух не переношу блины.
Затравленно оглядываю комнату. Я не хочу уходить и бросать папашу в беде, но в то же время мечтаю как можно скорее отсюда сбежать — подальше, в другой мир, где этот урод Кубик не сможет до меня добраться.
Склоняюсь над треснутым испорченным зеркалом и густо подвожу черным бездонные лужи огромных глаз. Старательно расчесываю волосы, и они темной волной ложатся на плечи. Свитер и олимпос заменить решительно нечем, но в мутном отражении растерянно моргает девчонка. Совершенно точно девчонка.
Надо быть идиотом, чтобы меня за нее не принять...
Вечереет, над домами густым сиропом разлился кровавый закат. Папа, двигая стулья и гремя посудой, пытается прибраться на кухне. Под его виноватым взглядом прохожу к двери, грохаю ею и, перескакивая через две ступени, бегу на улицу, и дальше — к остановке.
Жизнь не оставила выбора, но я подспудно рада подвернувшемуся шансу — сегодня я не «хикка», не бесполое существо. У меня в перспективе тусовка.
Загоняю комплексы обратно в темные глубины ада, где им самое место, и, считая удары взбесившегося сердца, влезаю в автобус, следующий до Исторической части города.
* * *
7
Не то чтобы я совсем не общаюсь со сверстниками — тут интуиция Гели дала осечку.
Две недели прошлого лета я довольно плотно дружила с девчонкой — племянницей тети Вали, приехавшей погостить из другого города. Она не заморачивалась из-за моего потрепанного шмота и сомнительного социального статуса. Знакомилась с парнями и тащила меня на групповые свидания.
Все внимание противоположного пола справедливо доставалось ей, а я служила фоном, оттеняющим ее красоту. А еще — телохранителем и пугалом, так как легко могла отшить слишком назойливых, придурковатых или наглых ухажеров.
Вопреки закономерным неудачам, я все равно каждый раз ожидала, что на одной из таких встреч на меня свалится взаимная любовь — липкая, сладкая, присыпанная сахарной пудрой и лепестками роз. И с азартом примеряла вещи той девчонки, наносила на нос дорогой, как чугунный мост, консилер, выливала на голову литры ее духов и становилась абсолютно не похожей на себя восторженной идиоткой.
Но даже то дурацкое волнение ни в какое сравнение не идет с азартом, клокочущим в груди в предвкушении сегодняшнего вечера.
Выпрыгиваю из автобуса и, проехавшись резиновыми подошвами по гравию обочины, со скоростью молнии рассекаю городские сумерки. Оставленные дома проблемы все еще напоминают о себе ноющей застарелой раной, но внутри древней двухэтажки меня ждут новые, непридуманные друзья.
Вдыхаю влажный воздух с привкусом ночи и цветущих черемух и, миновав заваренные окна мертвого универмага, бегу к подъезду.
И тут же упираюсь носом в железную дверь.
Реальный мир, задвинутый было на десятый план, возвращается во всей своей неприглядности. Я не знаю код и не смогу попасть внутрь. А телефон разрядился и сдох еще в автобусе...
Прислоняюсь плечом к оштукатуренной холодной стене и усмехаюсь. Небо, двадцать минут назад залитое алой краской, окончательно превратилось в густую маслянистую черноту, где-то визгливо лает собака. Тут стремно. А в огромных окнах второго этажа
