8 марта, зараза! (СИ) - Белая Яся

— Это передаётся? — почти шепчу я, боясь услышать ответ.

Филипп берёт меня за руку, заглядывает в лицо с тревогой и пониманием:

— Нет, не волнуйся. У Арины Сергеевны это — посттравматическое.

Меня снова обдаёт холодом.

— Это из-за Ибрагима Асхадова? — уточняю.

Он мотает головой:

— Что ты, Ибрагим Мамедович её обожал. Пылинки сдувал. На руках носил. Лучших специалистов к ней приглашал. Моего дядю, в частности. Тот из Франции прилетал. Просто… в шестнадцать… её изнасиловала толпа поддонков. Она еле выжила, но оказалась беременной. Гектором как раз. Отчим Арины Сергеевны согласился её сына на себя записать и отчество своё дал. Она вроде оправилась от насилия, смогла жить дальше. И вот видишь — выстрелило.

Я сижу, буквально придавленная этим знанием. Не жалость, нет, острое сострадание к юноше, которому пришлось пережить подобный ад, сжимает моё сердце. Теперь даже могу где-то понять его «тараканов». Например, с женской инициативой в сексе и нелюбовью к несанкционированным прикосновениям. Я даже благодарна Филиппу за столь тяжёлый рассказ. Это поможет мне быть мудрее, чутче и, возможно, даст ключик к заледеневшему сердцу Гектора.

Сейчас, когда мои мать и отец в больнице, я, как никто, могу его понять.

Филипп хлопает меня по руке:

— Так, хватит о грустном. У тебя свадьба как-никак. Давай выбирать оформление. Гектор сказал, ты хотела что-то с мятными нотками…

Я не дослушиваю дальше, хотя он говорит что-то ещё: моё сердце колотится, в ушах звенит и, наверное, подскакивает давление. От радости. От осознания, что Асхадову важно. Что для него всё-таки существует моё «хочу».

Но в себя меня приводит не Филипп со своими эскизами, а один из охранников, которые сидят в будочке у ворот дома Гектора. Этакий шкаф два на два.

— Алла Альбертовна, там ваш отец…

— Мой отец? — удивляюсь я. — Он же в больнице.

— Сбежал.

— И что он делает?

Верзила разводит руками:

— Сходите и посмотрите сами.

Я поднимаюсь и иду за ним на ватных ногах, а сердце железной лапой давит тревога.

2(11)

Мне жаль оставлять Филиппа и уже у выхода из гостиной оборачиваюсь к нему, он машет рукой: мол, всё нормально.

— Иди, разберись, я пока порисую. Как раз сосредоточиться нужно, — говорит дизайнер, отпуская меня.

И я, наконец, выхожу следом за охранником.

Ворота приоткрыты, чуть поодаль я замечаю такси — отец, почему-то, не отпустил машину. Секьюрити провожает меня до ворот и застывает рядом с ещё парой таких же шкафов.

Я же пересекаю линию ворот и тут замечаю отца. Клиника, в которую отвёз его Асхадов, недаром лучшая в городе — папу славно подлатали. Но он всё равно ещё, измученный и жалкий, стоит, опираясь на костыли. Лицо ещё синюшно, но уже не выглядит сплошным кровавым месивом.

— Папа! — бросаюсь к нему. — Зачем ты из больницы убежал?

— Как я мог спокойно там лежать, когда знал, что моя дочь, моя кровиночка в лапах… этого!

Запоздалое раскаяние. Но меня уже совсем не трогает. Наоборот, досада берёт, что отец так ничего и не понял. Что, облажавшись по всем статьям, он ещё пытается найти виноватых.

— Уж лучше в его лапах, — резко отвечаю я, — чем быть изнасилованной толпой отморозков.

— Доченька! Аленький! — канючит отец. — Я же добра тебе желаю! Ты… ты не знаешь, что это за человек?! Не знаешь, что он сделал со мной?! — его начинает трясти от бессильной злобы. Впивается в костыли до побелевших костяшек.

И я холодею внутри.

За то недолгое время, что я провела в этом доме, успела убедиться: Асхадов — человек жесткий, но с принципами. Твёрдыми и…правильными. Такими, истинно мужскими, что ли. Иногда злящими меня, но лишь ту часть, которая напичкана современными идеями феминизма. А в остальном — я готова покориться, готова принять его власть, ведь, если трезво размыслить, он не сделал мне ничего дурного. Только помощь, забота (уж какая есть), решение моих проблем. Ответственность. Серьёзность. И… честность. Та сама горькая права — не придумывай меня.

Мужчин судят по делам.

Отец же — по делам — профукал право на доверие, даже право на сочувствие. Но я всё же хочу знать, чем же обидел его Асхадов? Чем, что отец уже пять лет хранит и лелеет обиду на него?

— Так расскажи, — говорю. — Устала от недомолвок, игр, пряток. Говори прямо. И если ты прав — я пойду с тобой. Потому что ты — мой отец.

— Правда, Аленький, штука сложная. У каждого своя.

— Папа! — злюсь. — Хватит темнить и увиливать. Расскажи, что он сделал?

Отец опускает глаза. Мнётся, поджимает губы, которые ещё не зажили окончательно.

— Тогда, пять лет назад, он устроил мне показательную порку, — зло выплёвывает отец. — Мальчишка! Сопляк! Грёбанный гений! Если бы не он — я бы и дальше ловил рыбку в тучных озёрах Ибрагима. Поверь, от него не убывало! Но нет же, Ибрагиму потребовалось устроить эту аудиторскую проверку. И кинуть на неё — щенка, который так желал выслужить перед отчимом. У Гека нюх на цифры, как у ищейки. Знаешь, говорят, он способен распознать некий «цифровой след». И ладно бы распознал. Ладно бы решили в тесном кругу — Ибрагим мне верил. Даже больше, чем ему. Мальчишка это знал. Он собрал совет директоров, где были ублюдки, недолюбливавшие меня, и выстебал перед всеми. За каждую, мать его, копейку!

Отца трясёт, видимо, от воспоминаний. Меня тоже, но по-другому поводу.

— Папа, это ужасно, — бормочу я.

— Да, Аленький, ужасно! Меня никто так не унижал!

— Нет, папа, ты не понял. Ужасно, что ты творил все эти вещи с людьми, которые верили тебе. Ужасно, что считаешь виновными тех, кто поймал тебя за руку.

Отшатываюсь от него, как от прокажённого.

Папа неприятно кривит губы:

— Что переспала уже с ним, так отца родного готова продать за длинный член, иуда?

Мучительно краснею, хватаюсь за голову.

— Папа, как ты можешь говорить такие вещи! Гектор меня и пальцем не тронул! Он порядочный! Мы женимся в эту субботу!

— Что? Ты выходишь замуж за этого… этого… — он задыхается и не может подобрать ругательство позабористее.

Я вскидываю голову и упираю руки в бока (то ли в меня бесы вселились, то ли «заразилась» от Гектора силой и уверенностью) и выдаю:

— Не ты ли этого хотел? Сам же меня к нему привёл, как корову на ярмарку. Не постеснялся.

— Купил тебя, значит? — брезгливо морщится отец.

— Да хоть бы и купил! — кричу я. — Ты наверное жалеешь, что деньги мимо твоего носа прошли. Не сможешь очередную ставку сделать?! Да?!

— Стерва! — отец залепливает мне пощёчину. — Ты как с отцом разговариваешь? Вся в свою сучку-мать!

— Что?! — я аж подскакиваю на месте, даже забыв о боли в щеке. — Да как ты можешь такое говорить про маму!

— Я говорю правду! — взвивается он. — Берёг тебя раньше. Ничего не рассказывал. А теперь слушай — Риммочка, зараза, меня на себе женила. Не собирался я семью заводить. Мы ведь с ней просто развлекались — она студенткой в меде была, а я там небольшой проект пристройки делал. Просто отдыхали вместе! Я ей денег на аборт давал. Но нет же — упёрлась рогом, что, мол, она девочка из традиционной еврейской семьи. Что родные не поймут, если она от ребёнка избавится. Женись и всё, истерила, звонила мне на работу. Пришлось жениться. Стерва твоя мать, всю жизнь мне испортила.

Мне хочется броситься на него с кулаками и расцарапать едва зажившее лицо. Орать. Бить его, как те отморозки.

Но я лишь сжимаю кулаки, глотаю злые слёзы и шепчу:

— Убирайся! Раз мы с мамой такие стервы — убирайся к чертям из нашей жизни! Сами без тебя проживём! Не хочу тебя больше видеть! Никогда!

— Да и не надо! — отзывается он. — Ты мне отныне не дочь! Вот пойдешь замуж без отцовского благословения — будешь знать!

Разворачивается и ковыляет к такси.

Меня колотит от рыданий. Реальность перед глазами идёт рябью. Даже не замечаю, когда подъезжает машина Асхадова.