Серебряный город мечты (СИ) - Рауэр Регина

И, пожалуй, я ошиблась.

Вход за пределами замка завалили не до конца, оставили, чтобы по нему из Перштейнца выбраться было можно. Только за столько лет он в негодность пришел и до замка по нему не пройти, его даже не найти, а потому это не так важно.

Мне о другом надо подумать.

О том, что вход-выход или в донжоне, или в капелле. Или и там, и там. И искать в почти полностью разрушенном донжоне смысла нет, а значит… значит, капелла. В храмах, в конце концов, тайные ходы всегда делать любили.

Только где конкретно?

И как, если я угадала, его открыть?

— Ещё два круга, Кветослава Крайнова, и я решу, что ты ничего не знаешь, — Войцех растягивает моё имя лениво, жутко.

— Квета?

— Я…

Под равнодушным взглядом льдистых глаз я осекаюсь. Спотыкаюсь, не завершая очередной круг, в проходе, торможу у второго ряда скамеек.

Пячусь спиной вперёд.

К алтарю, когда Войцех приближается, надвигается на меня.

— Ты знаешь или нет?

— Я знаю, как открыть её главный тайник, — правильный ответ я не нахожу, приговариваю сама себя. — Тот, где она спрятала камень.

— Прелестно. Но для начала нам нужен вход.

— Он…

Я упираюсь спиной в алтарь.

Не отрываю взгляда от Войцеха, его руки, что поднимается, а потом врезается, влепляется звучная пощечина, от которой мир взрывается, а я пошатываюсь, хватаюсь за алтарь. И проморгаться я пытаюсь, вот только разноцветные круги и искры исчезать не спешат.

А «племянник» Герберта, наоборот, времени не дает.

И бьет.

Так, что на пол я всё же съезжаю, получаю детальное знакомство с каменными львами, грифонами и узорами, о которых, держа за волосы, меня прикладывают. И нос, портя окончательно рукава платья, я зажимаю, вытираю кровь.

— Ты ж сука… — он шипит разъяренно.

И виском о всё тех же львов получается куда больнее, сильнее. Мелькают перед глазами чёрные пятна и непонятные символы, что между львами и грифонами выступают. Они напоминают чем-то руны, чёрточки-палочки, вверх-вниз.

…Cistercium Mater Nostra…

В ушах вместо голоса Войцеха звучит звон.

Он нарастает.

А после исчезает, уступает место нереальному шёпоту, который я повторяю, выговариваю вслух три слова мертвого языка, что мне ни о чём не говорят. Я не знаю латынь, я не знаю значение ни этого выражения, ни символов.

Просто…

— Cistercium Mater Nostra.

— Ты чего, наследница? — Войцех замирает, приседает так, чтобы наши глаза на одном уровне оказались, и спрашивает он душевно. — Какие цистерцианцы, а?

— Кт…

Язык я прикусываю самостоятельно.

Вижу вместо льдисто-голубых глаз символы, с которыми минуту назад меня детально так знакомили. Они пляшут предо мной, напоминая, что… было. Я рисовала когда-то давно и невзаправду на тетрадном листе палочку, а к ней уже добавляла чёрточки.

Треугольник, если пять.

А квадрат — это девять.

Или девяносто, или девятьсот, или девять тысяч.

«Всё зависит от того, в какой квадрант ты поместишь его, Север», — голос Дима звучит так знакомо и близко.

Господи…

— Цистерцианские цифры, Войцех, — я изворачиваюсь, касаюсь чуть дрожащими пальцами одного из символов.

Тысяча триста семьдесят два.

Символ-загогулина, похожая на две сломанные скобки. Или на человечка, который голову назад запрокинул, вытворил что-то вроде шпагата…

Тогда, давно и невзаправду, это было увлекательно, забавно, рисуя любую цифру одним символом, придумывать на что она похожа.

На какого человечка.

«Всё просто, если понять принцип, ты напишешь и расшифруешь любое число, Север», — Дим, судя по голосу, улыбается, обхватывает мою руку с фломастером, помогает вывести очередного изломанного человечка.

— Цифры? — Войцех, вырывая из памяти, переспрашивает недоуменно.

И раздраженно.

И пальцы его, запутавшиеся в моих волосах, опять сжимаются, тянут больно.

— Шифр, — я говорю поспешно, слизываю с разбитых губ кровь. — Белые монахи придумали свою систему, любое число до десяти тысяч можно записать одним знаком. Система не прижилась, но тогда ей пользовались.

Её использовали белые монахи, цистерцианцы, что жили на этих землях ещё до серебряной лихорадки. Никакого города и шахт тут не было, когда пришли они и основали свой монастырь. И это они, чёрт возьми, по преданию как раз нашли серебро.

Их монах накрыл свой рясой камень.

А Рудгарды…

— Что такое Cistercium Mater Nostra?

— Сито — мать наша, — Войцех отвечает не сразу, но отвечает, даже поясняет. — Девиз цистерцианцев.

— Кто-то из Рудгардов принимал постриг, да? Ну, допустим, — я размышляю вслух, торопливо, вылавливаю мысли, что в голове хаотично мечутся, скачут. — Монастырь рядом, мог заинтересоваться и уйти. Но семья есть семья, да и монахи не все святые, да и дело, в общем-то, богоугодное.

Тайный ход из капеллы, чтобы скрыться от врагов, спрятать женщин и детей. И серебро, золото, что на благое дело потом бы пошло, там скрыть.

Только открываться ход должен был хитромудро, дабы враги те самые его не открыли, не догадались даже. И дабы никто, грабя и даже круша Перштейнец, не понял или случайно не отыскал.

Они придумали такой механизм, чтобы не сообразил никто.

И я бы не сообразила, я бы не поняла, если бы не мерещащийся мне шёпот и невозможно яркая надпись на стене, на которую я стараюсь не смотреть. Не коситься лишний раз, ибо она будто горит, тлеет тёмно-красным.

Бурым, как запекшаяся кровь.

Бред.

Я крепко жмурюсь, а после интересуюсь:

— Когда основали орден?

— Тысяча девяносто восьмой год, — Войцех отвечает, подумав.

Следит с интересом, как по рельефу алтарной стенки я пальцами вожу, скольжу по неровной поверхности, по головам птицам, крыльям, по прямым и острым линиям, что в цифры сплетаются. И чисел этих много, но мне нужно только одно.

Или два, если с первой датой я ошиблась.

Основание ордена или замка?

— Они все рассчитали, — я говорю, дабы с ума не сойти.

Ни рехнуться окончательно ни от горящих надписей, ни от страха.

Лучше рассказывать, выдвигать предположение, которое ошибочным быть не может. Не должно, иначе мне не выжить.

А я хочу жить, мне нельзя умирать.

— Отсюда можно вынести всё, кроме алтаря. Он каменный булыжник, который при всем желание далеко не упрешь. А шифр монахов — это сейчас он в свободном доступе, разбирайся, кто хочет. В тринадцатом же или начале четырнадцатого века это был хороший шифр. Тогда ведь возводили капеллу, да? Да, хотя точный год не помню. И тайник этот тогда же соорудили. Проклятье… Дай фонарик.

Я требую.

А Войцех хмыкает, но фонарь подает. И белый, слепящий цвет, морду льва выхватывает, скользит дальше.

Завитушки, даже цветочки.

Еще циферки.

Львы.

Я переползаю, мараясь в вековой пыли, к другой боковине, по которой лучом фонаря скольжу, провожу пальцами, помогая себе. И я не думаю, я очень старательно не думаю, что ошиблась, что ничего-то не найду и не получится.

Нет.

Мне нельзя ошибаться. Мне надо найти чёртов знак, который перевернутый и угловатый ихтис чем-то напоминает.

Где ты, чёрт побери…

Третья стенка, на которой фигуры словно куда острее.

Я режу о крылья грифона палец, сую его в рот и… замечаю. Я нахожу наконец нужный символ, который пораненным пальцем, забываясь, обвожу. Замираю, собираясь с силами, а после нажимаю, будто падаю, проваливаюсь в пропасть.

И сердце куда-то вниз тоже проваливается.

Ну же…

Если ты не откроешься, то у меня останется всего одна попытка, один шанс, чтобы выжить. И то, он не сработает, потому что я уверена, знаю на уровне шестого чувства и ещё призрачного шёпота, что ключ — дата ордена.

А значит, оно должно открыться.

Пожалуйста.

Мне нельзя ошибаться.

— Слышали? — я… я выдыхаю.

Когда тихий щёлчок, давая задышать, раздается. Выдвигаются вперёд расположенные по обе стороны от символа средневековые льва. Они усмехаются мне, а я тяну их за головы, как за ручки, чтобы нишу в боковине алтаря открыть, увидеть затянутый паутиной рычаг, который потянуть изо всех сил надо.