Елена Радецкая - Нет имени тебе…
– Мне больно, – наконец сказала она. – Я хочу лечь.
Нетвердой походкой она направилась в свою комнату, а он за ней.
– Ты надолго? – спросила мама, и я не поняла, мое появление ее волнует или состояние Музы.
– Если не выгонишь…
– Это твой дом, – сказала мама то ли с безразличием, то ли с укором.
Я не ожидала, что она в восторге бросится мне на шею, но, ей-богу, мать показалась мне странной.
Она ушла к себе, а я – в кухню. Чувствовала зверский голод, но не решилась залезть в холодильник. Взяла из хлебницы горбушку, ела, запивая водой из-под крана, и смотрела в окно на знакомую с детства картину. В свою комнату почему-то стремно было идти. Я бы хотела туда вернуться, но все, когда-то любимое и неотъемлемое мое, стало чужим и кануло в «черный квадрат». Как говорил Герман: «Жизнь человеческая – езда в одну сторону». Мне было бы легче, если бы там ничего не осталось от старого: комната оказалась бы пустой и белой. И сквознячок из открытой двери, и колышущиеся нитки с нанизанными строчками стихов, в которых, может быть, и зашифровано все, что будет. И в голове, и в душе у меня царил хаос, но главное, я не могла отделаться от впечатления, которое пережила на груди незнакомого мужчины. Я до сих пор ощущала его тепло. И вдруг мне пришла в голову дикая, невозможная мысль: может быть, это мой настоящий отец? Ну да, иначе почему я сразу почувствовала в нем родного?
Дверь в комнату Музы открыта, она, похоже, спит, а Дмитрий сидит рядом с кроватью, на корточках, вглядывается в ее лицо. И так меня поразила эта картина, что я пошла к матери. Она лежит с потухшим видом.
– Кто это такой? – спросила я. – Кто этот человек?
– Долго объяснять… – отмахнулась она. Физиономия изможденная, голос слабый.
– Я же должна знать…
И вдруг, словно молния, догадка! Кто же из чужих может с такой любовью неотрывно пялиться на нашу старуху!
– Господи, неужели это ее сын?!
– Сын? – спросила мать с удивлением и, видимо, хотела издать смешок, однако получился странный полустон-полумычание. Она снова махнула рукой: – Глупости какие. Иди, дай мне подремать, пожалуйста, я не спала эту ночь.
Поплелась в свою комнату, как во вчерашний день. Здесь была открыта форточка, но сквознячок шевелил не нитки со стихами, а всякую мертвечину: бумажки, картинки на стенах и столе. Я ходила и смотрела на вещи, словно они никогда не имели ко мне отношения, срывала со стен записки, фотографии, репродукцию ненавистного «Черного квадрата», и они с тихим шелестом, как осенние отмершие листья, падали, кружась, на пол, кровать, письменный стол. Подержала в руках нефритового слоника, ночного товарища. Поискала глазами на полке любимые книжки детства: «Алису в стране чудес» и «Волшебника Изумрудного города».
Пошла и посмотрела, что там у Музы. Теперь Дмитрий лежал на краешке кровати, примостившись рядом с ней. Конечно, он не отец мне, и слава богу, но на родного дядю очень даже тянет!
Прилегла на свою кровать и незаметно заснула. Сто лет я не спала так крепко и спокойно, а проснулась, потому что в прихожей что-то происходило. Они там все стояли и ругались, хотя по справедливости на повышенных тонах говорила одна мать. Дмитрий отвечал сдержанно. Муза, пришибленная и испуганная, вообще молчала.
– Неужели вы думаете, что я отпущу с вами старуху? – возмущенно вопрошала мать.
– Вы мне не доверяете?
– О каком доверии речь?! Вы не имеете права!
– Мусенька, ты пойдешь со мной? – ласково обратился к Музе Дмитрий.
– Вы же видите, в каком она состоянии! Она даже идти не может! – вопила мать, а Муза прильнула к груди Дмитрия, словно обиженный ребенок.
– Если она не сможет идти, я понесу ее, – сказал Дмитрий и неожиданно взял Музу на руки, а я, словно повинуясь беззвучному приказу, открыла перед ними дверь и смотрела, как он осторожно спускается по лестнице, бережно неся старуху.
Мать сидела на стуле в полуобморочном состоянии. Я нашла на кухне, на привычном месте валерианку, накапала в стакан с водой и понесла ей.
– Беги! – умоляющим голосом попросила меня мать. – Беги быстрее, не выпускай их из виду! Верни их!
Я выскочила из дома, выперлась посередь Плуталовой и растерялась, не зная, куда лететь. И тут мне показалось, что на Большом, на другой стороне проспекта, промелькнула красно-синяя кофта Музы. Помчалась туда, нырнула на Ординарную, выскочила на Пушкарскую. Нет их там. Но зачем им на Пушкарскую? Вероятнее всего, они пошли на метро! А может, на автобус или троллейбус? Куда они собрались ехать, черт побери!
У меня сильно кололо под ложечкой, и, добредя до Большого, я вынуждена была подпереть стенку дома, стараясь, чтобы выглядело это непосредственно: отдыхаю, мол, или ожидаю кого-то. Я понимала, что не поймаю беглецов, не найду Музу и этого загадочного, решительного и, мне кажется, надежного, мужчину, да что там кажется, я нутром это чую. Муза с ним не пропадет. Мать в истерике, не соображает, но я-то что запсиховала. Судя по всему, им есть куда идти. А мне куда? У меня больше ни на что не осталось сил.
Мимо шли чужие равнодушные люди, и никто не обращал на меня внимания. Я оторвалась от стены, но идти не могла и застыла на месте, под ребрами все трепетало. И вдруг на другой стороне Большого я увидела маму. Она стояла с зареванным лицом, такая несчастная и одинокая, что у меня при виде ее беспомощности сжало горло. Я никогда не видела, чтобы мать плакала. За эти годы она похудела и выглядела даже моложе, чем раньше. Издали мне казалось, что она стала похожа на Музу. И это была моя мать.
Я испугалась, что она исчезнет, как те двое. Защитить я ее хотела в тот момент или мне нужна была защита, не знаю, только во мне всколыхнулось что-то детское, теплое, родное, и я изо всей силы заорала: «Ма-ма! Ма-моч-ка!!!» Орала и орала, понимая, что беззвучно открываю рот, а звука нет. Между нами потоком шли машины, я оглянулась на светофор, а когда посмотрела на противоположный тротуар, мамы уже не увидела и запаниковала. Но она стояла на своем месте, просто ее заслонили прохожие. Она тревожно и растерянно оглядывалась, будто слышала мой беззвучный крик. Наконец зажегся зеленый, машины встали, и я, продолжая ее звать, кинулась через улицу, словно на другой берег.
