Серебряный город мечты (СИ) - Рауэр Регина

…твою же мать…

И километры, которых ещё слишком много, почти сто. И застывшая на ста шестидесяти стрелка спидометра. И фуры, которые обгонять приходится.

Визг тормозов того, кто по встречной.

Впрочем, я успеваю, выкручиваю руль, возвращаясь на свою полосу. И про возможность разбиться почти не думается, мелькает и пропадает в голове эта здравая, в общем-то, мысль, не пугает. До ломоты и холода в затылке меня пугает мысль не успеть.

Опоздать к Север, которой я так и не сказал, что люблю.

Глупо сейчас об этом, но вот вертится настойчиво. Отгоняется и всё одно возвращается, пульсирует где-то в висках, что Алёнке про любовь я говорил сто раз, а Север не признался ни разу.

Я ей не признался, а теперь… теперь я должен успеть.

И не следует думать, что они могут добраться до Север первыми. Что они могут быть уже там, следить за ней из толпы. Что вот сейчас, в эту самую минуту, когда я разгоняюсь до ста семидесяти, Ворон может стоять напротив Ветки, говорить с ней.

Не может и не доберутся, я успею.

Я должен, потому что потерять Север я не могу.

Не её.

Она нужна мне, её глаза-хамелеоны самого невозможного на свете цвета, её смех и улыбка, её ворчание по утрам, когда она пинается и лягается, потому что «пять минуток» для Кветославы Крайновой — это святое!

Нельзя покушаться на них и будить её.

Мне… мне нужна она вся, от взъерошенных волос до пяток, от скандалов с разбитыми стаканами до измятой постели и позднего утра. У меня не получится без неё, не теперь, когда я знаю, как бывает с ней.

А потому я обязан успеть.

А потому даже в очередном населенном пункте я не снижаю скорость. Продажа почек для погашения штрафов будет потом, сейчас же дорожные камеры и знаки значения не имеют. Их, как в старом анекдоте, не видно.

И, наверное, прав был Теллер[1], что на такой скорости что-то меняется.

Ты становишься частью дороги, машины, срастаешься в единый организм, и именно поэтому не разбиваешься. Ты только летишь, маневрируешь, чтоб всё дальше, быстрее мимо большегрузов и других машин, лесов, мимо всего, что в цветные полосы сливается, делается ирреальным, декорацией.

Лишь рёв мотора остается настоящим.

И ещё, быть может, ветер.

Грохот собственного сердца, быстрые удары его, что вопреки всем законам и правилам раздаются не в пятом межреберье, а у горла и в голове… я успею.

Я уже рядом.

В предместье Кутна-Горы, где скорость я всё же сбрасываю, пробираюсь по заставленным автомобилями улицам к исторической части, к Влашскому двору, в котором Север должна быть, танцевать с Йиржи.

Он ведь обещал не отходить от неё ни на шаг.

Вот только… в шаге от него её нет.

И я распихиваю людей, не извиняюсь, проталкиваясь к нему, стоящему у дерева в каменном мешке двора, про который Север мне как-то рассказывала, упоминала про монеты и итальянцев. Наверное, она говорила что-то ещё, сейчас бессмысленное.

Не важное, потому что Север я не вижу.

А Йиржи крутит головой, держит у ухо телефон, чтоб его…

— Дим…

— Север где? — за ткань его рубахи хватается как-то само, встряхивается, и заданный вопрос кажется тихим, не услышанным, а потому я повторяю, рявкаю не моим, чужим, голосом. — Йиржи, где Ветка?!

— Я не знаю, Димо.

— Ты Ворон?

— Что?

— Агнешка сказала, что Ворон знает Се… Ветку. И город, ты же обо всём знал, с самого начала, — я выговариваю обрывчато, через силу, потому что в затылке холод становится лавой, ошпаривает и рождает страх.

Север нет, он не знает.

А я опоздал.

— Рехнулся?! — Йиржи возмущается неподдельно.

Заезжает, выворачиваясь, мне по физиономии.

И… легчает.

Остывает лава, или юшкой она из носа выкатывается.

— С ума-то не съезжай, Димо, — Йиржи кривится болезненно, потрясает кулаком. — Ты мне друг. Я тебе друг. И я не Ворон. Уяснил?

— Уяснил, — я, стирая ребром ладони кровь, соглашаюсь, возвращаюсь к тому, с чего начали. — Ветка где, друг?

— Я не знаю, — он повторяет, и застывшая в бесцветных глазах напряженность замечается только сейчас, видится в первый раз. — Я тебе звонил. Она была здесь, мы все были. Ветка танцевала с Пабло, потом сказала ему, что должна отойти и позвонить.

— Кому?

Головой, вместо ответа, он качает отрицательно.

Отвечает на звонок, чтобы преувеличенно бодро и радостно проговорить:

— Магдичка моя любимая! Нет, мы не удрали, мы на улице, несем народные танцы в большие массы, как ты и хотела. Ты Ветку в зале не видела? Нет? Что? Нет, не случилось. Да, да. Хорошо, я скоро подойду.

— Её там нет, — я говорю за него.

А он кивает.

Стучит телефоном по носу, смотрит, прищуриваясь, на мелькающих вокруг нас людей, молчит.

— Как давно она… ушла звонить?

— Минут… двадцать, — Йиржи запинается, хмурится ещё сильнее, когда на часы смотрит. — Нет, уже полчаса.

Тридцать минут.

Её нет уже тридцать минут, которых, если в секундах, получится слишком много.

И набирать её номер — Йиржи явно её звонил — бесполезно, но я всё равно набираю. Получаю ответ, что телефон выключен.

…твою же мать…

— Только понимаешь не она одна пропала, — Йиржи глядит на меня мрачно, перекатывается с носок на пятки и обратно. — Алехандро, её знакомый и друг этого Пабло, тоже нигде нет. И Любош куда-то делся. Их троих нигде нет.

Любош или Алехандро.

Кто из них Ворон?

Или подельников у «племянника» Герберта на одного больше, чем знала Агнешка?

— Она не просто пропала, её забрали, — лоб я тру рассеянно, кручусь на месте, пытаясь зацепить взглядом и разглядеть как можно больше людей, вдруг она ещё здесь, вдруг я её увижу. — Куда он мог её потащить?

Куда они могли её потащить, деть?

Думай.

Думай, Вахницкий.

Ты идиот и совсем не Ватсон, но соображай, мать твою! Им нужен город и спрятанный в нём камень. Им нужна Север, которая… что? У которой — они знают — дневник и кукла, а значит все карты на руках, все ключи, без которых не добраться до города и камня, у неё. Они должны были, как и мы, прийти к мысли, что без дневника Альжбеты ничего не отыскать. Там вся история, подсказки.

Если что-то и искать, то только с ним, а он у Север. Был и есть у неё, она прочитала его от корки до корки, выучила, кажется, наизусть.

И это они тоже могут предположить, могут решить, что она поняла, узнала, где спрятан город и как добраться до него можно. И спрятан этот город возле замка, дальше его бы не унесли, это, если не сообразят сами, им скажет Север.

Значит, значит… в Перштейнец.

Её потащат туда.

— Я в замок, — я произношу быстро, пишу доблестному лейтенанту, который игнорировать сегодня меня решил. — Они там. Уже или сейчас будут.

— Я позвоню в полицию и…

— …поищи её здесь, — я заканчиваю за него, прошу. — Если я ошибаюсь…

…то ошибка моя фатальная.

Но других вариантов нет.

И оббегать весь Влашский двор самому времени нет. И верить Йиржи я могу, хотя бы потому, что с ума сходить, правда, не стоит, а ещё потому, что Агнешка, увидь его, описала бы Ворона совсем иначе. Она бы не забыла бесцветные глаза, дреды и пирсинг, она бы ни за что не назвала Йиржи Варконьи важным и представительным.

И в рожу поэтому мне дали заслуженно.

— Ты… будь осторожен, — по плечу на прощание меня хлопают.

Не отговаривают.

Пусть у меня самого и мелькает, что полиция там скоро будет и пользы от её появления будет гораздо больше, но… я не могу остаться здесь и ждать.

Там Север.

На уровне шестого чувства или того самого, что ниже спины, я знаю, что не ошибся. Они в замке, ищут подземные ходы и шахты, в которых много столетий назад серебряный город надежно спрятали.

Погребли.

А замок, возвышающийся в тусклом свете луны чёрной громадой, этот секрет сохранил.

И меня, отбрасывая на остатки камней длинные тени и высвечивая только клочок земли у забитого колодца, Перштейнец не выдает. Он дает затеряться в своей вязкой темноте, не сует под ноги трескучие, сухие, ветки.