Дик Портер - Преданное сердце

Я рассказал ей и где, и с кем, и сколько раз я пытался дозвониться домой. Она смотрела на меня так, будто видела перед собой антихриста.

— Подлец! — воскликнула она, когда я кончил. — Я с шести часов места себе не нахожу! — Потом немного подумала, снова крикнула: — Подлец! — и бросилась по лестнице наверх.

Как всегда после семейного скандала, я стоял, не зная, что делать, и, как всегда, спас меня бег трусцой. Я переоделся, пробежал шесть миль и, приближаясь к дому, с облегчением заметил, что свет в спальне потушен, — значит, Сара Луиза решила, что на сегодня хватит. Я был слишком возбужден, чтобы сразу ложиться спать, поэтому, налив себе коньяку, укрылся в кабинете и сел смотреть телевизор. Программу «Пи-би-эс» я, разумеется, включил в последнюю очередь, и, разумеется, именно по ней шло что-то интересное. Вероятно, «Пи-би-эс» в последнее время много критиковали справа, потому что спонсором этой передачи было "Общество Джорджа С. Паттона" и она была направлена на подъем национального духа. Сначала шли кадры нашего ухода из Вьетнама: толпа дерущихся людей вокруг вертолета на крыше американского посольства, которых, как могла, старалась оттеснить военная охрана.

— Это было печальное зрелище, — говорил диктор хорошо поставленным баритоном. — Американцы не привыкли проигрывать войны: это был первый случай. Неужели ради такого конца погиб этот младший капрал? — И на экране возник мертвый морской пехотинец с зияющей в груди огромной дырой. — А этот солдат — неужели он пал ради того, чтобы американцы обратились в бегство? — И я увидел окоп, а в нем скрюченное тело чернокожего солдата. — Неужели этот лейтенант напрасно отдал свою жизнь? — Лейтенант сидел за рулем «джипа», голова у него была простреляна навылет. — Неужели ради этого погибло пятьдесят тысяч американцев? — И снова действие перенеслось в Сайгон, в последние перед крахом дни. — Джордж Паттон однажды сказал, — продолжал диктор, — что американцам претит сама мысль о поражении. Может быть, он ошибся? Что случилось с американцами, куда девалась их воля к победе? Давайте посмотрим, какими мы были прежде.

Камера взяла панораму Вэлли Фордж,[100] а за кадром начали читать отрывки из солдатских дневников, описывающих зимовку армии Джорджа Вашингтона. Затем на экране появились виды Шило, Антиетама и Гетисберга,[101] сопровождаемые рассказами воинов, переживших те битвы.

После этого были продемонстрированы документальные кадры, на которых американские пехотинцы отправлялись на фронт во Францию во время первой мировой войны, и двое иссохших ветеранов, которые сражались при Шато-Тьерри, говорили о чудесах храбрости, показанных там нашими солдатами.

Еще минута — и действие перенеслось на атолл Мидуэй, и диктор читал последнее обращение капитан-лейтенанта Уолдрона к бойцам его торпедной эскадрильи: "Если произойдет самое плохое, я хочу, чтобы каждый из нас сделал все, что может, для уничтожения врага. Даже если останется один-единственный самолет, я хочу, чтобы его пилот сделал последний заход и нанес удар. Да пребудет с нами Господь". Кадры, заснятые японскими кинооператорами, показали атаку эскадрильи Уолдрона. Огонь вражеских кораблей был настолько силен, что лишь считанным нашим самолетам удалось выпустить торпеды, причем ни одна из них не нанесла японцам какого бы то ни было ущерба. Но самолеты все летели и летели. Боже мой, что думали в ту минуту мальчики, сидевшие за их штурвалами? Японцы сбивали их одного за другим, наши ничего не могли поделать, но никто не отступил. В атаку пошла эскадрилья с авианосца «Энтерпрайз» и торпедные бомбардировщики с авианосца «Йорктаун». Над ними саранчой кружили японские истребители, наши летчики видели, что идут на верную смерть, но они тоже не отступили. И, кто знает, если бы они не держались так твердо, выиграли бы мы это сражение? А сражение было выиграно: пока японцы сбивали наши самолеты внизу, сверху уже шли две эскадрильи пикирующих бомбардировщиков. Именно они потопили японские корабли «Kaгa», "Акаги" и «Сорию» и повернули вспять ход боя. Могло бы это случиться, если бы те, другие летчики не сложили свои головы? Я попытался представить себя на месте этих ребят, ведущих самолеты в атаку 4 июня 1942 года. Как они проводили время до войны: разъезжали на этих забавных откидных автомобильных сиденьях, о которых теперь уже забыли, танцевали под музыку Гленна Миллера, смеялись над шуточками Джека Бенни и Фреда Аллена? Что они чувствовали, бросаясь в гущу зенитного огня, понимая, что их дело безнадежно? Догадывались ли они, что их гибель приведет к победе? Я думал о них и чувствовал, как по щекам текут слезы, и нельзя было понять, то ли меня и впрямь так растрогала эта беззаветная жертва, то ли я просто раскис под воздействием коньяка.

Передача подходила к концу, и голос диктора произнес: "Прекрасно выразил американские идеалы генерал армии Дуглас Макартур в своем выступлении перед слушателями Военной академии США 12 мая 1962 года". И на экране возникли равнины Уэст-Пойнта. Курсанты сидели в напряженных позах и слушали речь Макартура, которую он произносил без бумажки. "Эта речь, — сказал генерал, — есть великий моральный кодекс — кодекс благородного поведения тех, кто охраняет нашу любимую землю, нашу культуру, наше наследие… Долг, честь, отечество — эти три священных слова благоговейно указывают вам, какими вы должны быть, какими вы можете быть и какими вы будете. Эти слова выражают вдохновляющую идею, которая поможет вам найти в себе отвагу, когда будет казаться, что отвага на исходе; восстановить веру, когда будет казаться, что вера ваша лишилась опоры; обрести надежду, когда надежда будет потеряна". Камера крупным планом прошлась по лицам курсантов: у кого-то подрагивали губы, кто-то часто мигал. В последний раз я слышал Макартура, когда он выступал перед Конгрессом в 1951 году, и уже успел позабыть, какой он прекрасный оратор. "Долг, честь и отечество, — продолжал Макартур. — Кодекс, увековеченный этими словами, включает в себя высший нравственный закон, этот кодекс выдержит испытание любой моралью, любой философией, которые когда-либо были созданы ради духовного подъема человечества… Старая гвардия никогда еще нас не подводила, и если случится оступиться вам, то миллионы погибших восстанут из святых своих могил, и громом прогремят их слова: "Долг, честь, отечество"… Жизнь моя близится к закату. Надвигаются сумерки. Уходят в небытие звуки и краски былых дней… Жадно ловлю я едва различимый, колдовской голос горна, играющего утреннюю зарю, далекие раскаты барабана. Снова я слышу во сне грохот пушек, треск ружейных залпов, печальный ропот, повисший над полем битвы. Но слабеющей своей памятью я непрестанно возвращаюсь в Уэст-Пойнт, где вновь и вновь раздаются эти слова: "Долг, честь, отечество". Сегодня у нас с вами последняя перекличка. Но я хочу, чтобы вы знали: когда мне настанет пора уйти в иной мир, последние мои мысли будут об армии — об армии и только об армии. Прощайте".