Барбара Виктор - Новости любви
Когда я заканчиваю переводить на английский то, что она сказала, то еще раз успеваю увидеть ее, идущую навстречу своей свободе. Вот она поднимается по трапу, но, прежде чем исчезнуть в самолете, оборачивается. В ее глазах пылает ярость, а голова гордо поднята. Мы такие разные с ней. У нее за плечами учебный военный лагерь в долине Бекаа, тюрьма в Ливане… Но мы все же похожи. Мы обе скрываем свое горе и пытаемся явить миру наше достоинство и гордость.
– Снято! – кричит Дик. – Постарайся поговорить с руководителем группы!
С микрофоном в руке я направляюсь к генералу Егуду. За мной тянется микрофонный провод. Оглушительный рев авиационных двигателей мешает слушать. Дик складывает ладони рупором и кричит, стараясь пробиться сквозь шум толпы и шум пропеллеров. Тем временем второй самолет начинает медленно выезжать на взлетную полосу.
– Давай! – кричит Дик. – Пока его кто-нибудь не перехватил!
Генерал Егуд, которому пресса дала эффектное прозвище Человек-скала, наблюдает, как последние палестинцы погружаются в самолет. На его лице прочитывается напряжение: он следит, как завершается дело, на которое он потратил почти двенадцать месяцев интенсивных переговоров. От порывистого ветра юбка хлопает по моим коленям. Я подношу микрофон к его рту.
– Генерал Егуд, рада вас видеть!
– Здравствуйте, Мэгги, – тепло откликается он. – Как вы?
Однако он скрывает дружеские чувства за суровым взглядом.
– Прекрасно, – отвечаю я и тут же спрашиваю:
– Не могли бы вы сказать мне пару слов? Что вы чувствуете сейчас, когда видите, как все эти палестинцы улетают свободными в обмен всего на шестерых израильских солдат?
Он медлит с ответом, подыскивая подходящие слова, чтобы все это замечательным образом объяснить и обосновать. И при этом не обидеть меня. Он прокашливается, но это нисколько не способствует тому, чтобы его голос звучал менее мрачно.
– Я очень рад тому, что происходит. Я уверен, что это наш долг вернуть домой в Израиль каждого нашего солдата, которого наше правительство послало на войну. Даже если нужно заплатить высокую цену…
Но я не позволяю ему отделаться общими словами.
– Есть ли другие мнения и предложения, касающиеся этой самой цены? – продолжаю я. – Что вы ответите тем, кто упрекнет вас, что вы освободили так много террористов и убежденных убийц в обмен на горстку израильтян?
А как насчет того, если бы за одного генерала освободить сразу всех убийц, которые сидят в израильских тюрьмах? Какую нравственную позицию я заняла бы в этом случае? Обеспокоило бы это меня? Стоило бы тогда копья ломать?..
Егуд выглядит невозмутимым.
– Да, я хотел бы кое-что сказать людям, которые могут обратиться ко мне с подобными упреками. Я хотел бы их спросить, а что они сделали бы на месте властей? Что они ответили бы израильским солдатам, их родителям, детям? Как объяснят они, что наши люди должны умирать в тюрьмах, в лагерях террористов?.. Нет, мы поступали так в прошлом, это наша позиция. И мы будем поступать так в будущем.
Политика есть политика. В конечном счете кому как повезет. Я беспомощно опускаю микрофон и жду, когда подойдут Дик и Крис.
– Мэгги, – говорит Егуд, – мне очень жаль…
Я молча смотрю на него. От слез у меня в глазах все расплывается, но я благодарна ему за его участие, сочувствие и несколько успокоительных слов в философском духе.
– Жизнь странная штука, Мэгги. Сначала вы мечтали о жизни с ним, о том, чтобы он был здоров. Потом вы узнали, что он убит или попал в плен. И вы начинаете мечтать о том, чтобы он оказался в плену…
От трагического до комического один шаг. Иногда люди просто не представляют себе, насколько смехотворна вся их философия.
– Ты была восхитительна, Мэгги, – говорит Ринглер, целуя меня. – Действительно, очень хороша.
– Теперь у нас три часа безделья, – говорит Дик. – Здесь в одном из ангаров для прессы приготовлены кофе и пирожные.
– Прекрасно, – усмехаюсь я. – Настоящая праздничная вечеринка.
Дик обнимает меня за плечи.
– Пойдем, Мэгги, – просит он. – Не будешь же ты торчать тут три часа.
В общем, я позволяю увести себя в этот ангар, чтобы закусывать и обсуждать первое отделение этого захватывающего представления. В ожидании пока начнется второе. Ну а потом я смогу наконец вернуться в свой отель в Тель-Авиве и рыдать, пока не усну…
Солнце едва показалось из-за Голанских высот. Наступает новый день. Нам сообщают, что первый швейцарский самолет, на борту которого находятся три израильских солдата, заходит на посадку на аэродром «Рамат Давид». Моя голова покоится на плече у Ринглера. К нам подходит Дик и протягивает мне бумажный стаканчик с кофе.
– Вот, Мэгги, – говорит он взволнованно. – Пей. Нам пора идти.
Родственники прилетающих солдат держатся вместе, разбившись на небольшие группки. Все взгляды прикованы к самолету, который садится на землю Израиля. Вдруг раздаются аплодисменты, переходящие в бурный восторг, радостные крики. Самолет бежит по посадочной полосе. Визжат тормоза. Народ подается вперед. Все бегут к авиалайнеру, который замедляет ход и наконец останавливается. Дик подает мне микрофон, а Крис подсоединяет провод к магнитофону. Родственники солдат возбужденно смеются, хлопают и свистят, а военная полиция старается оттеснить их от гудящего самолета.
– Я не смогу! – кричу я и сую микрофон обратно Дику.
– Нет, ты сможешь! – кричит он в ответ.
– Я не смогу! – надрываюсь я, и слезы катятся по моим щекам.
– Мэгги, – вдруг говорит Ринглер, – двери открываются. Действуй!
Но мне совсем не до того, чтобы перебрасываться со Свенсоном микрофоном, словно мячом. Потом около меня оказывается Мириам.
– Мой сын в этом самолете! – говорит она, и ее лицо пылает от возбуждения.
– Мэгги, – вмешивается Свенсон, становясь между нами, – мы возьмем эксклюзивное интервью у Дэни Рабайя. Давай, иди!
Мириам сжимает мою руку и кивает головой. Этой женщине пришлось столько вынести, и теперь она получает самую большую в своей жизни награду, о которой можно было только мечтать.
Умело маневрируя, я пробираюсь сквозь толпу и пристраиваюсь почти у самого трапа. Первый солдат, молоденький мальчик, ему не больше восемнадцати лет, разражается слезами, как только попадает в объятия родителей. Второй солдат высок и худ, он обнимает жену, которая протягивает ему грудную девочку, которая родилась, по-видимому, когда ее отец находился в плену. Я едва держу себя в руках.
– Ты великолепна, – кричит Крис, фиксируя на пленку мою боль.
В объектив своей камеры он прекрасно видит мое лицо, которое сведено судорогой. Я не в силах двинуться с места.
