Кэтрин Уокер - Остановка в Венеции
— Мне пора, — сказала я, возвращая бокал с бренди. — Спасибо за доброту, мне очень неловко за причиненное беспокойство. Надеюсь, вы меня простите. Надо еще добраться до гостиницы.
— Если бы мы знали, где вы остановились, Маттео бы уже позвонил. Вы должны остаться, переночуете здесь — не дело вам сейчас одной бродить по людным местам. Аннунциата принесет легкий ужин. Смотрите, на улице уже стемнело. Поужинаете, переночуете. Так правда будет лучше.
Маттео отошел от окна и, пройдя через комнату, встал рядом с синьорой.
Я вдруг смутилась — лежу тут в томной позе, как изнемогающая прерафаэлитская нимфа. Я попыталась приподняться, разбудила Джакомо-Лео, и мы оба запутались в одеяле.
— Нет-нет, я и так вас слишком стесняю. Со мной уже все в порядке.
— Как называется гостиница? — спросила синьора.
— «Гритти».
— «Гритти», Маттео. Мисс Эверетт гостит у знакомых, вернется утром.
Мне отвели комнату с окнами на маленький канал. Но я осталась в одиночестве. Джакомо в инкарнации Лео удалился почивать вместе со своей растроганной любящей мамочкой. Комната мне очень понравилась.
Скромная, небольшая, беленые стены без украшений — если не считать деревянную рамку, очерчивающую небольшой кусок стены. Внутри помещался квадрат старого слоя штукатурки с проступающей фреской. Ложилась я уже в темноте, поэтому рассмотреть изображение получше не вышло. Аннунциата, которая совершенно преобразилась, прислуживая за ужином, — непрестанно кивала и улыбалась подозрительно ласковой морщинистой улыбкой, — проводила меня наверх по узкой внутренней лестнице, бормоча: «Avanti! Avantil», жестом приглашая следовать за собой. С такими же кивками и улыбками она принесла мне чудесную льняную ночную рубашку, а мою одежду забрала — думаю, чистить. Я сломала какой-то неведомый барьер.
Вытянувшись на мягких льняных простынях и уложив голову на подушки, опирающиеся на изголовье, разрисованное розами — невероятным обилием роз, целой розовой клумбой, — я смотрела на темную громаду здания напротив, тоже готического, со стрельчатыми окнами, и размышляла о прошедшем дне, который теперь казался мне сном наяву. Очутиться в этом доме, в этой комнате — событие не рядовое, не из обычной жизни.
После аперитива мы уселись за круглый стол у самых окон и поужинали запеченной курицей со спаржей, приготовленной на гриле, под бутылку отличного белого вина. Беседа сперва напоминала дежурный обмен светскими любезностями, но хорошее вино и вкусная еда сделали свое дело, и разговор потихоньку начал клеиться. У меня сложилось впечатление, что гостей в этом доме принимают не часто. Синьора живет в палаццо уже пятьдесят пять лет, дом достался ей от мужа, графа да Изола, ныне покойного — давно покойного. Она сама не венецианка, а римлянка. Римлянка, поскольку ее родители-британцы перебрались в Рим в начале двадцатых и она там родилась. Мне лично она показалась самой настоящей итальянкой, возможно, все дело в монастырском образовании и воспитании. Сквозь изысканные манеры и доброжелательность проглядывала какая-то потаенная печаль — неуловимая, но глубинная, пронизавшая ее насквозь.
Маттео обитает здесь уже полгода. Очевидно, когда-то палаццо было женским монастырем и в пятнадцатом веке, во времена чумы, использовалось как лечебница. В большой, ныне пустующей комнате на верхнем этаже, прямо над той, где мы ужинали, на стене начала крошиться штукатурка, обнажив скрытую под толстыми слоями фреску. Пригласили экспертов, роспись вызвала интерес — она оказалась какой-то нетипичной, Маттео объяснял, но я толком не поняла, запутавшись в технических тонкостях. Маттео прислали из фонда как специалиста по охране памятников культуры, чтобы вести наблюдение за реставрационными работами и определить потенциальную значимость находки.
Маттео меня заинтриговал. Он очень увлекательно рассказывал про свою профессию, но при этом держался отчужденно, слегка неприступно, отгораживаясь барьером холодной учтивости. Никакого флирта. Хотя, может, я ошибаюсь. Может, просто непривычный для меня склад характера. И потом, он европеец. Присмотревшись, я решила, что ему должно быть лет тридцать пять — блондин с вьющимися волосами, голубоглазый североитальянский типаж. Благородное лицо. Тоже не венецианец. Его мать, британка, вышла замуж за архитектора-миланца, который бежал в Англию во время войны. Как и синьора, он получил образование в Италии, поскольку у отца за время вынужденной ссылки на острове выработалась стойкая неприязнь к британцам — за исключением жены. Неудивительно, что Маттео с синьорой легко нашли общий язык, обладая настолько схожим прошлым. Я чувствовала, что вторжение незваной гостьи в это тихое прибежище родственных душ их несколько тяготит.
И все-таки атмосфера за столом царила оживленная и благожелательная. Со мной охотно делились рассказами об обитателях дома, о побеге Лео, о реставрационных работах в верхней комнате. Я поведала о хулиганах, о подробностях спасения, о ночевке в гостинице, о купании. Мы засиделись за столом чуть не до полуночи. После своей почти преступной, как мне казалось, выходки я вдруг очутилась в уютной и теплой гавани. Меня окружили гостеприимной заботой — даже не знаю, чем я такое заслужила. Я просто поддалась внезапному порыву. Дважды. Когда в последний раз мне выпадала такая возможность? Конечно, завтра эта сказка кончится — Джакомо, интересные люди, палаццо, все и сразу. Венеция. «Окончен праздник»[18]. Я вернусь в «Гритти», отыщу скитальца Энтони. Какая тоска… Только Карло и будет до меня дело. Энтони, может, ненадолго. А может, и нет.
Энтони. Я представила пустующий номер в гостинице. Шоколадку на подушке, задернутые шторы, маленький canale под окнами. Пустота. Разрывал ли тишину этой опустевшей роскоши звонок телефона? Можно гадать до бесконечности. А если Энтони звонил, что он подумал? Сердился? Я прогнала горькие мысли. Завтра буду прокручивать эту заезженную пластинку, у меня на это будет уйма времени. А сейчас я в сказке, в совершенно невероятном доме, и мне хорошо. Я в сердце Венеции.
Глава вторая
Утром в дверях комнаты возникла Аннунциата с чашкой кофе и моей вычищенной одеждой. Она махнула мне рукой в сторону той же ванной дальше по коридору, которую показывала накануне вечером, и оживленной пантомимой изобразила, что мне предлагается одеться и спуститься к завтраку. «Colazione! Signora! Colazione!»[19] — повторяла она, откусывая воображаемую еду и показывая вниз, в пол.
— Спасибо, Аннунциата.
Я тоже клала в рот воображаемые куски и тыкала пальцем вниз. Убедившись, что сообщение принято, она, кивая и растягивая морщинистые губы в улыбке, попятилась прочь из комнаты и закрыла за собой дверь.
