Беспринципная (СИ) - Резник Юлия
— Ладно, — мямлю я. — А Седа тоже дрыхнет, что ли? В доме — тишина.
— Она с матерью.
— Ей опять стало хуже?
— На третий день после химии всегда так, — злится Арман Вахтангович. — Все под контролем.
— Я и не сомневаюсь. Ну… Ладно, тогда я пойду собираться на работу.
— Оставь. Я в кадры позвоню, скажу, чтобы тебе отпуск подвинули.
Растерянно хлопаю глазами. Киваю и зачем-то прохожусь взглядом от вихрастой макушки до пальцев ног, выглядывающих из самых обычных резиновых шлепок. Пальцы у него красивые… Взгляд взмывает вверх. К плечам, обтянутым уже намокшей от брызг футболкой, которая только подчеркивает довольно-таки неплохой рельеф. Эти руки… Крепкие, но совсем не такие, как у какого-нибудь фитнес-тренера. Передо мной обычный мужик, который не понаслышке знает, что такое тяжелый физический труд. Ладони у него обветренные и мозолистые. Ловлю себя на волнующей мысли, что из таких хрен вырвешься, если он схватит. Провожу взглядом по широкой груди. Она как глухая стена, в которую хочется врезаться лбом и забыться. Глупо, да, но ведь хочется. Поднимаюсь вверх по мощной шее, квадратной челюсти, сжатым в нитку губам, к глазам, которые в ответ вспыхивают, как два нефтяных пятна.
Конечно, он улавливает мой интерес! Блин. Отворачиваюсь, хотя уже вроде как поздно.
— С-спасибо.
Кошусь на руку, напряженно сжимающую шланг, и у меня натурально перехватывает дыхание. Арман Вахтангович тянет тот вверх, чтобы вымыть крышу, футболка задирается, открывая полоску мясистого, но совсем не выпирающего вперед живота, заросшего короткими жесткими волосами. Во рту от этой картины сохнет.
— Так и будешь пялиться? — хмыкает Гаспарян.
А-а-а-а, господи! Стыдно-то как! Я силюсь улыбнуться. Я же крутая, ну! А сама завороженно смотрю на каплю пота у него на виске, и как движется кадык, когда он говорит, как кривятся его губы.
— Нет, пойду уже, — мямлю, чувствуя, как нестерпимо горят щеки. — Вы скажите моим, как проснутся, чтобы шли домой, ага?
Гаспарян коротко кивает, не поворачивая головы. Я спешно ретируюсь. За спиной снова раздаётся рык "Кёрхера", но даже он не заглушает издевательский голос внутри.
Ты че, дура, никак реально в Седкиного отца втюхалась?
Да нет же. Это какой-то бред!
Спотыкаюсь о брошенный в траве шланг, чертыхаясь, поджимаю губы. Ноги совсем ватные. И сердце заходится, как дурное. Ну что это такое? Он же… не для меня. Ни возрастом, ни статусом, ни в целом!
Все так, с этим никто не спорит. Мной руководят вовсе не чувства, а трезвый расчет. Я хочу силы. Хочу надёжности. Хочу, чтобы вот эти руки, грубые и сильные, обняли… Прямо как в кино. Хотя бы один раз. Один. Раз. Но лучше, конечно, чаще.
Спина зудит. Неужели он мне вслед смотрит? Так-то между лопатками просто горит огнем! Хочется оглянуться, чтобы убедиться в своих подозрениях, но я держусь. И зачем-то начинаю чуть сильнее покачивать бедрами.
Так меня это все сбивает с толку, что места себе не нахожу.
— Ты чего не собираешься на работу?
— Арман Вахтангович дал мне отпуск.
Генка смотрит на меня в упор. Мне кажется, он догадывается, что я затеяла. Ну и пусть. Обсуждать с ним что-то, оправдываться — нет никаких сил.
— Пойду на кладбище схожу.
— Местечко для мамаши присматриваешь? — хмыкает Генка. Округлив глаза, хватаю кухонное полотенце, скручиваю его колбаской и от души луплю этого дурачка — чтоб не молол ерунды!
— Придурок. Молись, чтобы она поправилась.
Выхожу за калитку, иду быстрым шагом к кладбищу. Их у нас два в поселке. Одно старое-престарое. Второе — новое. Мой отец похоронен на старом. Я часто думаю, как бы сложилась жизнь, будь он жив. Вряд ли бы мать пошла по наклонной. Не было бы ни Генки, ни Лёньки со Святом, ни маленькой Алиски… Возможно, был бы кто-то другой. Но это я уже никогда не узнаю.
Дохожу по избитой колдобинами дороге до конечной остановки. А там между зарослями колючей акации по тропинке, мимо покосившихся давно не крашеных оградок, просевших надгробий и ржавых крестов. Останавливаюсь, чтобы оглядеться. Сориентироваться здесь не так просто — все давным-давно заросло. Будто лес, к которому кладбище примыкает с юга, забирает землю, с которой однажды был вытеснен. Высоченные деревья загораживают свет. Жутковато. Впрочем, говорят, что бояться надо живых, а не мертвых.
Решительно сворачиваю налево, а минут через пять, наконец, замечаю нужную мне могилу. Она не примечательна ничем, кроме более-менее ухоженного участка. Тут же в ряд на вытянутом клочке земли лежат прадеды и прабабки, дядька, тетка, отец… Не знаю, почему меня сюда потянуло. Смотрю на старую табличку, выцветшие буквы. В глазах щиплет — то ли от солнца, то ли от так и не выплаканных слёз. Присаживаюсь на край бетонного бортика, поджимаю колени. Земля под ногами тёплая, с запахом пыли, железа и прелой прошлогодней листвы, которую я по весне сгребла в кучу.
Молчу. Я просто не знаю, о чем с ним говорить. С ними со всеми — не знаю… Я никого из них толком не знала. Но почему-то в самые тяжелые моменты жизни меня сюда будто магнитом тянет.
Слушаю, как ветер колышет кроны. Как где-то вдали гудит трактор. Отсчитываю про себя минуты до начала рабочего дня в больнице, а ровно в восемь звоню. Голос немного дрожит, когда я называю имя пациентки. Тетенька на том конце связи берет паузу. Слышу, как щелкает клавиатура…
— Григорова, говорите?
— Да. Лариса Николаевна.
— Очухалась. Выходим и сразу в наркологию оформим.
Не спрашиваю — зачем. Алкоголика вывести из запоя — это целая наука.
— То есть обошлось? — уточняю я. — Со зрением все в порядке?
— Вовремя вы обратились! Из Грушовки двоих сразу в морг увезли, — сообщает постовая. У меня холодок по коже… Успели. Надо же. Наверное, теперь по ментовкам мать затаскают. Но это уже не мои проблемы.
— Спасибо большое.
— Да вы не мне спасибо говорите, а Гаспаряну.
— Арману Вахтанговичу?!
— Ну, а кому? Думаете, стали бы с ней просто так возиться? У нас таких клиентов каждый день по пять штук.
— М-м-м… — тяну я, облизав пересохшие от жары губы. — Тогда, конечно, спасибо ему. И вам тоже.
Отвожу трубку от уха и долго смотрю на экран. Как будто он вот-вот что-то мне подскажет. Но тот просто гаснет…
Нет, я, конечно, всё понимаю. В поступке Армана Вахтанговича нет никакого второго дна. Он просто чувствует за собой вину и заглаживает ее как может. А я не в том положении, чтобы отказаться от такого рода подачек. Потому что никто другой кроме него для нашей семьи не пошевелит даже пальцем. Если на то пошло, именно на его совестливость я и ставлю. Другое дело, что предугадать сложившуюся ситуацию мне было не по силам.
Закрываю глаза и стараюсь замедлить дыхание. Нужно прийти в себя. А потом уже думать, что делать дальше. Долго сижу, пока жара не сгоняет с насиженного места. Встаю и, не оглядываясь, иду назад той же тропой, что пришла. Вперед гонит желание поскорее отплатить за добро добром. Сделать для Армана Вахтанговича хоть что-то хорошее. У меня даже есть несколько идей на этот счет. Раз тетя Ануш не в форме.
Иду сразу к ним. На этот раз застаю и Седку, и своих младших в кухне. Те завтракают дружной толпой. Галдёж стоит такой, что мама дорогая! Надеюсь, он не мешает тете Ануш.
— Привет, — устало вздыхает Седа.
— Привет. Ты, что ли, совсем не спала?
— Да нет, что ты. Под утро проснулась. Маму рвало… Ну и… — Седка пожимает плечами.
— Чем собираешься заниматься?
— Уборкой. А потом, если силы останутся, подам все-таки документы. Что тянуть, правда?
— Сейчас подавай! — командую я. — А вы, — перевожу взгляд на младших, — поможете Седе прибраться.
К удивлению, никто не спорит. Даже Свят.
— Все вместе мы за пару часов управимся.
— Да я бы и сама… — бормочет подруга, но я-то вижу, что ее плечи обваливаются от облегчения. Не от того, что мы избавим ее от части работы, вовсе нет. Наверное, от того, что она не останется с мучающейся матерью один на один.
