Тереза Ревэй - Жду. Люблю. Целую
Значит, Мариетта умерла. Аксель, наверное, удивился бы, если б узнал, что его отцу действительно было больно. Курт любил свою жену. Ее дерзость и особенная манера держаться всегда восхищали его. Понятно, что никто из них никогда не заблуждался относительно истинных причин их брака. Курт женился на Мариетте из-за ее красоты и аристократического имени, она согласилась на этот брак, не в силах противостоять своей тяге к роскоши и деньгам, зная, что он может обеспечить ее и тем и другим. Но они все же были привязаны друг к другу, скрывая это за иронией, которая оживляла их отношения, вызывала взаимный интерес. Он знал, как обеспечить ей защиту, в которой она всегда нуждалась. В первые годы они были страстными любовниками. К своему большому удивлению, он даже никогда не испытывал желания изменять ей, хотя женщины всегда вились вокруг него. Услышав, что Мариетты больше нет, Курт Айзеншахт почувствовал, что земля качается у него под ногами.
Их сын, юноша со строгим лицом, с прядями темных волос, падающими на глаза, смотрел на него с негодованием. Перед Куртом стоял молодой человек с волевыми чертами лица и беспокойным взглядом. Курту всегда хотелось иметь несколько детей. Лучше бы сыновей, чтобы стать основателем рода. Он, рано выбившийся в люди, мечтал о совершенно другой жизни, не желал влачить жалкое существование в провинциальном доме в пригороде Мюнхена.
Но грех было жаловаться. Проведя некоторое время за решеткой, Курт, благодаря связям и друзьям, вышел на свободу и снова занялся проектами по зарабатыванию денег. Но только не издание газет. Вряд ли американцам понравилось бы, если бы он снова занялся прессой. А вот недвижимость, заводы, фабрики — все это было в духе времени и нравилось Людвигу Эрхарду[38], Великому Маниту возрождения экономики. Под крылом канцлера Аденауэра Федеративная Республика активно шла по пути интеграции в мировую торговлю, становясь землей обетованной для оборотистых деловых людей. Несмотря на потери и разруху, вывезенное с некоторых заводов оборудование и репарации в пользу недавних врагов, промышленность в целом пережила войну и быстро возрождалась. Нет, решительно грех было жаловаться на судьбу. Правда, война забрала у него жену и, скорее всего, двадцатилетнего сына, который стоял сейчас перед ним, бросая в лицо упреки.
— Наши пути разошлись, но это не значит, что я больше не испытывал к ней чувств.
Аксель состроил гримасу, собираясь сказать колкость.
— Молчи! — приказал Курт, поднимая руку. — Не говори о том, чего не знаешь. Я тебе желаю когда-нибудь так полюбить женщину, как я любил твою мать.
Аксель молчал. Это было как раз то, чего он опасался, — отец был способен вывести его из равновесия, заставить почувствовать неуверенность в себе, тогда как сам бывший эсэсовец оставался холодным чудовищем. Ощутив сильное желание курить, он достал пачку сигарет.
— Позволишь?
— Если хочешь.
Отец открыл окно. Воздух, поступавший с террасы, был свежим, с запахом вспаханной земли, хвои и древесной смолы. Ветер развеял тучи. Яркое солнце светило в голубом небе. Цвета были живыми, почти нереальными. Вдалеке виднелись горы, на их вершинах уже лежал первый снег.
— Чем ты занимаешься в Берлине?
— Учусь на архитектора. Говорят, что у меня есть способности. Я уже работаю в одном известном архитектурном бюро.
— А я-то думал, что ты приехал просить у меня помощи. Но, похоже, ты и без меня неплохо справляешься. Я могу гордиться тобой.
Аксель усмехнулся.
— Я бы очень обрадовался этим словам, когда мне было двенадцать лет. Но теперь твое мнение мне абсолютно безразлично.
— Врешь. Не так-то легко обходиться без мнения отца. Я слишком опытен и знаю это наверняка, — заявил Курт с горечью в голосе.
Аксель удивленно посмотрел на него. Только сейчас он осознал, что ничего не знает о родителях отца. Эти подробности отцовской биографии никто ему не сообщал.
— Я полагаю, что ты ставишь мне в вину мой политический выбор?
— Правильно полагаешь. Но люди твоего поколения предпочитают не затрагивать эту тему. Разговоры о прошлом стали табу. Все делают вид, что это всего лишь плохой сон. Поэтому лучше, закрыв глаза, идти дальше, строить новую Германию. Германию Аденауэра и Эрхарда. С рабочими и служащими, которые будут трудиться сорок восемь часов в неделю, с налоговыми льготами для предприятий и не регулируемой сверху экономикой.
— Только не говори мне, что ты бы хотел жить под коммунистической властью, — усмехнулся Курт.
— Ты только что говорил мне о гордости. Я так хотел бы гордиться тобой! Радоваться, приехав в этот дом, на эту землю, не спрашивая, как ты заработал деньги, откуда они взялись, у кого ты их украл.
Аксель дрожал. Курт Айзеншахт покачал головой.
— Если бы ты не был моим сыном, а я был бы моложе лет на десять, я бы дал тебе по морде.
— А ты не боишься, что можешь получить сдачи? — крикнул Аксель. — Ты дружил с военными преступниками, которых повесили в Нюрнберге. Ты принимал эту клику в своем доме. Сколько раз я видел тебе в форме СС! И я гордился тобой. Да, я этого не отрицаю! Тогда я восхищался тобой, потому что ты заставил меня поверить во весь этот бред, — ведь я был всего-навсего ребенком.
Он вытер губы тыльной стороной кисти.
— Какие мысли посетили тебя, когда ты увидел фотографии, сделанные в концлагерях? Когда ты узнал, как вели себя наши военные в России и на Украине? О миллионах невинных, которых они уничтожили? Или, может быть, ты знал об этом с самого начала? И только брезгливо отворачивался? Не спорю, смотреть на это неприятно. Гораздо приятней обделывать свои делишки и набивать карманы, наживаясь на страданиях людей. Что ты теперь об этом скажешь? Как ты оправдаешь свои замечательные деловые связи?
Аксель снова сорвался на крик. Работавшие в глубине сада садовники стали оборачиваться.
— Замолчи! — прошипел Курт, выпятив подбородок. — Я запрещаю тебе оскорблять меня в моем собственном доме. Если ты хочешь высказать мне свои упреки, не давай воли эмоциям и веди себя как мужчина.
«Полный провал, — расстроенно думал Аксель. — На что только я надеялся? На спокойный разговор? На цивилизованный обмен мнениями?» Подступившая к горлу тошнота заставила его отвернуться и сделать глубокий вдох. Он схватился за перила балюстрады так, что побелели пальцы. Редко когда он чувствовал себя таким подавленным. К своему большому стыду он понял, что втайне надеялся на то, что Курт Айзеншахт найдет нужные слова, и стоящие между ними ужасы прошлого развеются. Несмотря ни на что, он нуждался в отце, даже в таком, не вызывавшем уважения.
