Отблеск миражей в твоих глазах - De Ojos Verdes

Девчонку кроет — меня синхронно ебашит высоковольтным.

Психотропный контакт. Глаза в глаза.

И льну к зовущей бусине.

Буквально за минуту добываю её первый оргазм. А после… в морок впадаю. В угар сексуальный.

Мало мне, не хватает, беру и беру Шипучку, выгибая одурело в разные, блядь, акробатические фигуры. Обожаю эту гибкость и пластичность. Я леплю из неё удовольствие и скатываюсь в него снова и снова. Стонами питаюсь. Криками заряд поддерживаю. Хрипами её живу…

Проталкиваюсь, будто есть куда. Больше, сильнее хочу. Брать, присваивать, клеймить.

Залюбить. Отлюбить. Вылюбить.

Когда я в ней двигаюсь, когда кончаю — Восьмеричный путь мчу в Нирвану, клянусь. Я во всех богов верю. Поклоняюсь главному. Главной — ей. Одной. Богине.

За грудиной истина пульсирует, вены треморит от осознания — она лучшее, что со мной было, есть и будет. Её счастье — мой вектор.

— Люблю, — эхом повторяет Лус, укутываясь в меня многим позже.

Столько часов голод не мог утолить, иссушил девчонку.

Зато всю ночь мы проспали как убитые.

Утро встречаем изнеженной негой. Просто обнимаемся, сонно улыбаясь.

Через час уже в дороге.

Шипучка не замечает, что едем не в том направлении. Навигатор инспектирую втайне от неё, прослеживая маршрут по нужному адресу. К обеду заезжаем в Кубанскую столицу, вскоре паркуюсь в красочном дворе и тяну Лус за собой к подъезду.

Она любопытно оглядывается. Ничего не подозревает. Брехню какую-то чешу, будто на полчасика к корешу закинемся.

— С пустыми руками? — единственное, чем интересуется.

Неопределенно веду головой, типа забей.

Пять этажей на лифте, чистенькая лестничная площадка и скромная входная дверь.

Жму кнопку.

Нам открывают почти сразу.

— Кети?.. — эмоционирует шокированно Шипучка.

Её подружка вообще немеет, застывая.

А я, коварно отрезая все пути к отступлению, мягко пихаю девчонку в квартиру.

Ну всё.

Начало положено…

[1] Контаминация в литературе — возникновение нового выражения или формы, соединение компонентов разных единиц.

58. Лус

— Я через час вернусь, для начала вам это норм, да? — будто сквозь ватный ворох слышу голос Барса.

Ему никто не отвечает.

Мы с Кети пялимся друг на друга, зеркаля эмоции: изумление, растерянность, ступор.

Где-то там сзади тихо щелкает дверной замок.

Она, моя рыжуля, совсем не изменилась. Вплоть до длины волос и цвета ногтей — бессменный нюд. Подруга всегда говорила, что настолько броская из-за огненной копны, что еще одного яркого элемента в своей внешности не переживет. Даже губы никогда не красила.

А ей и не надо было. Я всю жизнь с благоговением относилась к её пухлым розовым губам и зеленым ведьмовским глазам.

— Привет… — действует автономно мой рот, воспроизводя неуверенный шепот.

— Проходи, садись, — Кети словно очухивается и суетливо машет рукой в сторону.

Иду, куда указывает, совершенно не воспринимая действительность. У меня внутри системный сбой.

Опускаюсь на диван — первую попавшуюся горизонтальную поверхность. Рыжая садится в кресло напротив.

И всё.

Отупение обрушивается лавиной.

Снова молчим. Изучаем каждый своего визави.

Меня потряхивает от сильных ударов в груди. Я счастлива видеть её, но одновременно с этим… рана ноет нестерпимо. Три года игнора между нами. Недосказанность взвивает пугающим вихрем. И изводит, подключая застарелые инсайты.

А потом на арену моего нутра уверенной поступью взбирается её величество боль.

Никого ближе Кети не было и не будет. Она — не просто друг. А отдушина, как я когда-то Барсу и сказала. Часто и кровные сестры не так тесно связаны, как мы с ней.

Были…

— Я, честно, понятия не имела, куда мы идем… — сглатываю.

— Всё-таки вышла за него, — хмыкает рыжая, взглядом стреляя в мое кольцо. — А как же Шах?

Шахом подруга называла Адамова. Её жутко смешило прозвище, которое он мне дал, как-то так вышло, что производное от «Шахерезады» намертво приклеилось к Марату в наших с ней разговорах и переписке.

А как же Шах? Хм. Боже, Кети, знала бы ты, сколько всего произошло за эти три года… наверняка ведь, и у тебя полно новостей…

Словно в подтверждение… тишину окрашивает тоненький хнык. Ненавязчивый. Детский хнык.

Меня в пот бросает — она родила, Господи!

Что-то такое трепетно-пронзительное распарывает внутренности, когда подруга подрывается и исчезает в коридоре.

И секунды не проходит, я механически шагаю следом. Застаю Кети поднимающей ребенка на руки. Сонное чудо радостно улыбается, глядя на маму.

У меня глаза жжет от непроизвольных умильных слез.

Мальчик! Рыженький!

Малыш в какой-то момент поворачивает голову и резко хмурится, с любопытством сканируя незнакомого человека.

— Родион Алексеевич, это… твоя… непутевая тетушка Люси. Люби и жалуй. Ты это умеешь.

Крохотные бровки смешно изгибаются и выравниваются несколько раз подряд, будто он примеряет мимические установки, не понимая, которая из них нужна в этой ситуации. Запутался в настройках.

Ну какой «Родион Алексеевич»?! Это солнышко — исключительно Родя!

— Можно? — вопрошаю завороженно.

— Ну, попробуй.

Я осторожно забираю рыжее счастье и прикладываю к груди. Сознание рвет эмоциями, мир переворачивается. Неописуемые ощущения. Ребеночек моей Кети!

С ума сойти!

— Как я могла пропустить твое рождение, мой хороший? — соленые дорожки бегут по щекам, пока я прижимаю малыша к себе.

Мне так стыдно. Так мучительно горько… Так тоскливо от этой мысли!

Подруга ревет за компанию, я кожей ощущаю её невысказанную раскидистую обиду.

— Прости меня… — срывается с губ аварийная фраза, и я всхлипываю, пугая Родю.

Ледяные бури сменяются штилем, моментально становится легче.

Я уже знаю, что Кети простила. И сердце будто приобретает целостность, наконец-то получая обратно безжалостно отсеченную когда-то частичку.

Никогда не думала, что мы помиримся вот так… по щелчку. Этот процесс мне всегда виделся тяжелым и долгим. Каждая из нас с характером. Каждая напоследок высказала кучу нелицеприятных слов. Казалось, дружба безвозвратно потеряна. Пусть в глубине души я и надеялась на перемирие, но трезво оценивала свои шансы. И поэтому сама никак не решалась написать или позвонить. Вина давила. И страх… быть отвергнутой и посланной к черту. Не зря больнее всех делают именно родные люди. Ибо они значимы для нас.

Час, щедро отведенный нам Таривердиевым, проносится незаметно. Большую часть времени я тискаю мальчишку, играю с ним и параллельно слушаю рассказы Кети о сыне.

Родиону восемь месяцев. У него папины глаза, а всё остальное — мамино. Волосы пока значительно светлее, но со временем потемнеют, как уверяет подруга. Делится смешными историями, вскользь упоминает о родах. О том, что они с мужем здесь одни, и из роддома её встречал только Леша