Марк Барроклифф - Подружка №44
Но с Элис так почему-то не получалось. Ссора в самом начале романа могла быть истолкована как нападение с целью защиты. Правда, я тут же утешил себя тем, что переживаемые мною муки совести – свидетельство искреннего чувства к Элис. С любой другой девушкой я бы особо не страдал и спокойно ушел бы от ответственности, и не было бы паники, охватившей меня, когда я услышал в трубке голос Элис. То не было состояние автокатастрофы, когда обреченно следишь, когда одна за другой отказывают системы жизнеобеспечения твоих отношений с любимой, но скорее ступор тощего очкарика на футбольном поле промозглым январским утром, когда в лицо летит грязный мяч и учитель физкультуры вопит: «Пасуй, слюнтяй!»
– Гарри, маленький, как ты? – спросила Элис. Маленький. Она назвала меня маленьким! – Говорить долго не могу, я на очень важной встрече, очень-очень важной, правда!
Здесь нужно заметить, что маленьким она назвала меня чуть насмешливо, по-свойски, без слюнявой нежности.
– Я на минуту, – обрадовался я, подгоняемый страхом скорого разоблачения. – Просто хотел спросить, может, вечерком забежишь? Я бы приготовил ужин. Или хотя бы заказал что-нибудь на дом.
– Ой, – протянула Элис, напомнив мне о сбавляющей скорость машине – изящной, стремительной, прекрасной. – Хотелось бы, но сегодня никак. Уже обещала пойти в ресторан с компанией с работы.
– Это очень важно, мне нужно тебе кое-что сказать.
Что именно, я, хоть убейте, не знал. Разумеется, к тому времени статья в газете еще не натолкнула меня на мысль толкнуть Джерарда под колеса.
– Ух ты, как интересно, что же?
– По телефону не могу, но это очень важно. Ну, пожалуйста!
– Ну ладно, я все отменю, но лучше пусть новость будет хорошая.
– А как же, – заверил я, имея на то свои причины.
Я еще слышал в трубке ее голос, когда Джерард вышел из квартиры, громко хлопнув дверью. Я представил себе, как он, мерно крутя педали, катит через Фулхэм, презрительно щурясь (я никогда этого не видел, но знаю, что он щурится) на местных жителей в джинсах, мокасинах и теннисках от «Хэккет», одинаковых, как китайцы эпохи Культурной революции. Скоро он поедет по Челси, презрительно щурясь на богатых, на каждом из которых надето столько, что впору прокормить голодающую деревню, и на дам, убивающих время в кафе и магазинах до ужина.
Потом, после презрительного проезда через Гайд-парк, он окажется у Мэрилебон, в богатом арабском районе, но из соображений политкорректности презрения своего не проявит. Далее по маршруту Кэмден и презрительный взгляд на сидящих в пабах юнцов с волосами всех цветов радуги и сережками во всех частях тела. И вот, наконец, Арчвэй, настоящая нищета, которую Джерард уважает, – грязь, тараканы, разруха. Никаких тебе «я тут временно, пока не накоплю на первый взнос за квартиру». Пожалуй, чувства Джерарда на протяжении всей поездки я вполне разделяю, вот только публика из «Макдоналдса» раздражает меня не меньше, чем завсегдатаи Понт-де-ла-Тур.
Я стоял в прихожей, мысленно провожая Джерарда. Дверь еще дрожала от того, как он ею грохнул, и этот треск отдавался в мое будущее, заглушая все остальные звуки: гомон моих будущих детей в садовом бассейне, веселый лай будущей собаки, зовущей их играть, голос будущей Элис, спрашивающей меня, помню ли я, что на выходных мы едем к маме.
Эхо от хлопка смешивалось с доносящимся с улицы монотонным гулом машин. Все это заполняло мой мозг, и мыслям требовалось немалое усилие, чтобы пробиться сквозь звуковую завесу, как голосу – перекричать шум прибоя в ветреный день.
Затем за дверью раздались шаги, и из щели почтового ящика посыпались пестрые листовки. Я нагнулся за ними: автосервис, салоны красоты, Пицца (именно так, с заглавной буквы, дабы подчеркнуть значение Пиццы в современной жизни), ремонтные работы. Раздражение на Джерарда росло и зрело, но росла также и моя симпатия к нему, к тем временам, когда мы были вместе, пусть даже ничего особенного не вспоминалось. Я представил себе, что он убит, представил тело под колесами какого-нибудь автофургона, и мне вдруг захотелось защитить его, хотя я же сам и желал ему зла. Он должен умереть, как любимая собака, укусившая ребенка, но мне будет грустно, когда его не станет.
Я смотрел на ворох цветных бумажек с единственной мыслью: Джерарду бы это не понравилось. Он разозлился бы. Вечно они суют нам в ящик всякую дрянь, игнорируя табличку с просьбой обходить нашу дверь стороной. Зачем Джерарду лишний раз огорчаться?
Я распахнул дверь с яростью мужа, ожидающего найти за нею жену в постели с любовником, и миг спустя уже гнался по улице за почтальоном, потрясая зажатыми в кулаке рекламками и вопя во весь голос.
Наверное, я ожидал увидеть невзрачного подростка, топающего по улице с полной сумкой дурацких листовок, или обрюзгшего дядьку лет пятидесяти, одышливо катящего в гору набитую печатной продукцией сумку на колесиках. Но когда почтальон повернулся ко мне лицом, я вздрогнул. То была женщина лет шестидесяти, даже в рабочей одежде подтянутая и опрятная. Судя по всему, она причесалась и накрасилась перед самым выходом. В столь приличной блузке и твидовых брюках стоять бы ей за прилавком с пирожными на благотворительном базаре, а не заниматься делом, в котором предел самых честолюбивых мечтаний – когда-нибудь подняться до разносчика пиццы. Мухлевать с кредитными карточками для этой дамы было бы более достойным выбором. Что стряслось с нею, в чем ей так не повезло, упустила ли она удачу или отказалась от нее по своей воле?
– Да? – отозвалась она, слегка напуганная комком сунутых прямо ей под нос бумажек, маленьких приглашений к уюту или счастью, советов, как жить лучше и ярче. Я не знал, что сказать. От ее мягкости, от ее страха собственное хамство резануло меня еще больнее.
– Для кого это все?
Слова пришли ниоткуда, будто по волшебству, – возможно, возникли в результате моей возни с листовками.
Женщина посмотрела на меня как на дурачка.
– Для вас, – пожала плечами она, – вам остается лишь решить, чего вам хочется.
И, показав пальчиком на рекламки, улыбнулась любезной, строго выдержанной улыбкой полковницы, отдающей туповатому ординарцу распоряжения насчет сельского праздника.
Она была права. Все это для меня, только протянуть руку и взять. Я подумал о Джерарде; сейчас он как раз едет через Челси, и остается лишь догадываться, когда из самого счастливого человека в Лондоне я превращусь в разносчика никому не нужных объявлений. Этого я ему не позволю, особенно после того, как добился всего, о чем только мог мечтать.
День выдался жаркий и влажный, и я чувствовал, как майка прилипает к спине. Женщина по-прежнему смотрела на меня как на психа. Мне хотелось двух вещей: чтобы пошел дождь и убить Джерарда, причем об убийстве я думал вполне конкретно, четко и хладнокровно. Из-за какой-то мелочи он вознамерился лишить меня счастья, просто чтобы мне было так же плохо, как ему. Наказать ни за что, за то, чего я и делать-то не хотел. Мне предстояло выбрать: или и мне, и ему остаться ни с чем, или одному из нас не жить.
