Марк Барроклифф - Подружка №44
Когда-то давно мы с Джерардом разговорились о природе дружбы. Он начал с философствования на тему, что я в дружбе не понимаю главного и думаю, будто достаточно рассказывать друг другу анекдоты и вместе ходить пить пиво. Кстати, так оно и есть. Тем не менее я тоже задал ему теоретическую задачу, чтобы проверить, на что он способен ради дружбы. Ты можешь, спросил я его, в рабочий день встать в три часа утра, чтобы поднять упавший дух друга (ушла девушка/проблемы по службе/сломалась машина/еще хуже)? Да, ответил он. И я знал, что он не лукавит: его хлебом не корми, а дай показать, как он умеет заботиться о ближнем. Потом мы поговорили еще о том о сем, и речь зашла о собаке.
– Ты смог бы, – спросил я его, – если б мы продали квартиру и пути наши совершенно разошлись бы, оставить пса мне, зная, как он мне дорог, как много значит для меня?
– Нет, – ответил Джерард. – Потому что для меня он тоже много значит.
– Но в этом ведь и заключается дружба? – заметил я. – Когда счастье друга для тебя важнее, чем собственное?
– Нет, это любовь.
– Но можно ведь любить и друга: «положить жизнь свою за други своя». Этот стих нравится мне в Библии больше всего; много лирики и мало назидательности.
По мнению Джерарда, оказалось, что жертвенное благородство глупо. Если отдашь жизнь за друга, то больше тебе наслаждаться дружбой не придется, так зачем тогда жертвовать?
Это привело нас к противопоставлению жизни в медицинском смысле (дыхание и размножение) жизни как многоцветному полотну, вечнозеленому дереву с золотыми плодами. Мне даже показалось, что в каком-то смысле проще отдать предпочтение первому, чем второму. Заслонить друга грудью от пули – и вся твоя жертва, но отдать ему нектар, а самому до конца дней вкушать хлеб, воду и бутерброды из «Макдоналдса»? Невеселая перспектива, а? Джерард согласился. Между счастьем для себя и счастьем для меня он твердо выбрал первое. Друг – это тот, с кем можно выпить, кто развеселит, – короче, кто упрощает вам жизнь. Если надрываешься как проклятый, чтобы сделать счастливыми друзей, «они не выполняют своего предназначения», заявил он.
Все это бродило у меня в голове, когда новости закончились и я вышел в прихожую посмотреть, как Джерард надевает велосипедные зажимы на брюки и светоотражатели на колеса, готовясь к выезду в ночную смену на «Скорой» в качестве уборщика человеческого мусора с Северного кольца. Отдых в тюрьме обошелся ему в две недели неоплачиваемого отпуска. Даже с работы не уволили. Верно говорят: уж если не везет…
Джерард копошился в коридоре, ища светоотражатели, и наконец нашел их в собачьей корзинке, куда я их неосмотрительно спрятал.
– Интересно, Джерард, будешь ли ты грустить, если я завтра попаду под автобус? – спросил я.
– Ужасно, – ответил он. – Это еще часов шесть ждать, что в твоей компании покажется вечностью. – Помолчал, наслаждаясь собственной, действительно удачной шуткой. – Но ты выживешь, и не мечтай даже. Принять наказание из-за Элис ты заслужил.
Наказание? Одно слово, а с образом мыслей человека все понятно.
Джерард покатил велосипед к двери.
– Как-нибудь на неделе поговорю с Элис, – сообщил он, – так что на твоем месте на ближайшие сорок лет я бы придумал для себя что-нибудь другое.
Сразу же после званого ужина я боялся, что он позвонит Элис при первой возможности, но скоро понял, как заблуждаюсь. Зачем ему торопиться? Все козыри у него на руках, и, когда их выкладывать – дело хозяйское. Кроме того, он хотел, чтобы я подождал, помучился, осознал последствия и поунижался перед ним. При этом совершенно исключено, чтобы он раздумал сообщать Элис про Полу; в его понимании, да, возможно, и по жизни, я его смертельно оскорбил, и теперь ему представился случай отомстить.
Разумеется, я знал, что делать, если уж он меня заложит. За короткое время знакомства с Элис Джерард успел разбросать по ее квартире презервативы, назвать ее саму подлой изменницей, признаться ей в любви (именно в такой последовательности), предъявить ей подборку старых, явно никому не нужных порнографических картинок и сесть в тюрьму. На этом фоне мое утверждение, что он все это выдумал, покажется вполне правдоподобным. Вот только врун я никудышный, и Элис мигом прочтет по моим глазам, что я ее обманываю.
Лидия, разумеется, советовала быть честным и принять все как есть, быть смелым, – хотя с этим у меня вечные проблемы. По мне, смелость – просто недостаток воображения. Храбрость – все, что остается, когда обман себя исчерпал; это как мартини в конце вечеринки, когда уже выпита последняя банка пива. Выбора нет, чего уж там, а если б был – разве мы пили бы мартини?
Весь день после званого ужина я следил за Джерардом и звонил Элис, которая, как обычно, была то на одной, то на другой деловой встрече. Застать ее удалось только с шестой попытки. Понятия не имею, чем она занимается на работе, что с ней так трудно связаться. Нет такого дела, чтобы не найти четырех-пяти часов в день поболтать с друзьями. У меня даже мелькала мысль, что она работает по-настоящему, в прямом смысле слова. Но этого, как уже упоминалось выше, не делает никто. Мой врач, полицейские, все, кого знаю я, своей работы не выполняют. Нет, конечно, время от времени частично они что-то делают, но не в полном объеме. Только Джерард трудится не за страх, а за совесть, но, согласитесь, халатность фельдшера была бы слишком очевидна родственникам того, чье сердце вы так и не удосужились завести вновь. Наверное, даже я не смог бы спокойно посмотреть в глаза матери малого ребенка, который синеет от удушья, и сказать: «Извините, я говорю по телефону с другом». И потом, Джерард не бросил работу, когда получил деньги Фарли.
– Куда мне себя девать? – сказал он.
– А зачем себя куда-то девать? – удивился я.
Хотя вот и Лидия тоже вкалывает по-честному, и Эмили в Антарктиде вряд ли филонит. Все равно гулять по ночам там не с кем, кроме пингвинов и белых медведей. Тут мне стало любопытно, заметил ли вообще Адриан, что я уволился. Я решил позвонить в банк и спросить, перевели мне очередную зарплату или нет. Оказалось, перевели.
Когда наконец я дозвонился до Элис, она была в удручающе жизнерадостном настроении. Пожалуй, слегка рассерженной она устроила бы меня больше: был бы повод закончить разговор быстро. Я хотел проверить, по-прежнему ли она мне рада, но чтобы при этом ни малейшего намека на мою интрижку с Полой в голосе не проявилось, как зловеще проступают пятна крови на руках убийцы. Вообще покрывать свои грехи я умею неплохо. Никогда не порю горячку: не покупаю цветы охапками, не начинаю слишком живо интересоваться, как моя девушка провела день. Мне все это не подходит: на моем лице любая вина столь заметна, что тут полумерами не обойтись. Обычно я затеваю ссору, причем совершенно без повода, типа «какого черта ты все время такая милая?», и после бурной перебранки, в ходе которой один из нас возмущенно покидает поле боя, смиренно и подобострастно прошу прощения. Тогда мой виноватый вид объясняется раскаянием после ссоры, а не изменой. И, кроме того, мне уже не надо воспринимать каждый мрачный взгляд своей девушки как знак того, что она меня раскусила.
