До первого снега - Алиса Гордеева
— Виктор! — орёт отец в сотый раз, но я продолжаю неистово колошматить грушу, подвешенную за домом возле сарая. Мне нужно остыть! Я должен что-то сделать!
«Завтра утром Анхель отвезёт меня в аэропорт Буэнос-Айреса. Я не вернусь».
Слова Риты раз за разом опаляют сознание, но мозг отказывается верить услышанному. Она не могла так со мной! Не могла!
— Хватит! — на плечо опускается тяжёлая ладонь отца. — Ты замёрз! Дрожишь весь! Прошу, пойдём в дом!
Мотаю головой и наношу новый удар, потом ещё и ещё! Скулёж Марса смешивается с моим утробным воем. Дьявол! Как же больно!
— Она ещё не уехала, Вик! — отец продолжает искать ко мне подход, а я впервые готов послать его к чёрту!
— Не уехала, — соглашаюсь, только от этого не легче. — Она меня обманула!
— Да ну, брось, — Гаспар наваливается плечом на дощатую стену сарая и задумчиво смотрит на серое небо. — Вы оба знали, что оно так и будет. В чём обман, Вик?
— Я был уверен, что у нас есть время! — бросаю чёртову грушу и встаю рядом с отцом.
— У вас впереди целая жизнь, — смеётся тот и протягивает куртку. — Оденься. В тебе говорит обида и отчаяние. Это пройдёт.
Выхватываю парку из отцовских рук, но надевать не спешу. Да и смысл? Толстовка промокла насквозь, джинсы тоже.
— Поговори с ней, — предлагает Гаспар. — Поверь, в её голове ещё тот беспорядок.
— В голове Риты ветер! — огрызаюсь в ответ, в очередной раз задаваясь вопросом: почему она скрыла от меня свой отъезд. — Она должна была передать тебе письмо для меня.
— Да. Она хотела. Я не взял.
— Почему? — внутри что-то надрывается. Сейчас, как никогда, я должен знать, что Рита меня любит! Хочу ухватиться за тонкую соломинку, чтобы окончательно не свихнуться. И это дурацкое письмо было моей последней надеждой. А теперь что? Куртка валится из рук. По грязным лужам, хлюпая промокшими кедами, снова подхожу к несчастной груше и срываюсь на ней.
— Почему? Почему? Почему? — кулаки сбиты в кровь, внутри всё всмятку.
— Бумага врёт, сын, глаза — никогда, — натыкаюсь на пронзительный взгляд отца: во мне сейчас он узнает себя молодого и отчаявшегося. Вот и ответ. Гаспар так хотел уберечь меня от боли, да только по факту стало ещё больнее. Род Сальваторе проклят, не иначе.
Повисшую тишину разрывает звонок мобильного. Отец нехотя отвечает на вызов, но мгновенно напрягается. Сухие вопросы «что, где, когда» сменяются закрытыми глазами и исступлённым ужасом на лице.
— Дед в больнице. Сердце. Нужно ехать. На сборы пять минут.
Всего несколько слов, но они вмиг переворачивают все вверх дном. Ещё секунду назад я был уверен, что больнее некуда, сейчас понимаю — есть. В один день потерять двух самых важных для меня в этой жизни людей — перебор!
Реальность тонет в тумане. Моя комната. Спортивная сумка. Наспех собранные вещи. Промокшую толстовку кидаю на спинку стула, и спешу к выходу. Пора бежать: мы с отцом не простим себе, если опоздаем. Но взгляд невольно цепляется за старый фотоснимок на полке. На нём мне лет девять. Я держу в руках свой первый кубок по гандболу, а рядом стоит дед. Молодой. Здоровый. Живой. Сердце пропускает удар. Хватаю фотографию с полки, но ненароком задеваю локтем кубки. Те с грохотом падают на пол, но мне всё равно. Самое ценное остаётся на месте: старое фото с улыбающимся от уха до уха дедом и нераспечатанный конверт, содержимое которого могло ещё в декабре перевернуть всю мою жизнь. А потом рядом с ними замечаю вырванный из потрёпанной записной книжки листок, исписанный почерком Риты. Её письмо, каким-то ветром занесённое в мою комнату. Хватаю клочок бумаги и, спрятав тот в карман, бегу вниз.
Долгая дорога. Больничные стены. Печальные взгляды врачей. Надежды мало, но мы с отцом верим, что Алехандро так легко не сдастся. Старик слишком сильно нужен нам здесь, среди живых, чтобы так запросто уйти. Несколько дней в неизвестности. Десятки часов в томительном ожидании и молитвах. Как никогда мне нужна поддержка Риты, её голос, но знаю, что она не ответит: прямо сейчас её самолёт пересекает океан.
Несколько раз достаю из кармана письмо, кручу то в руках, но не решаюсь прочесть. Смотрю на обрывки слов, аккуратным почерком выведенные голубыми чернилами, и вспоминаю потерянный взгляд девчонки, когда та писала свою клятву.
— Не читай! — больничную тишину нарушает тихий голос отца. — Станет только больнее!
Гаспар протягивает мне пластиковый стаканчик с горячим кофе и садится рядом. В небольшом зале возле дверей в реанимацию мы совсем одни. Часы ожидания кажутся вечностью. А глупая надежда тает на глазах.
— Мне кажется, моё сердце онемело от боли. Чуть больше, чуть меньше — теперь всё равно.
— Поверь, сын, тебе просто кажется, — отец делает глоток американо и, прикрыв глаза, наваливается затылком на стену. — В этом письме нет ни строчки правды, поэтому я отказался его тебе передать. Не знаю, как оно оказалось в твоих руках, но лучше просто выброси его в мусорку.
— Не могу, — повторяю позу отца. — Это письмо — всё, что у меня осталось.
— Неправда, Вик! Грош цена такой любви, от которой остаётся лишь клочок бумаги.
Хочу возразить, но шум шагов со стороны реанимации путает все карты.
Мы возвращаемся в Тревелин спустя две недели. Втроём. Врачам удалось запустить сердце деда, а отцу — уговорить Алехандро переехать к нам. Оставаться одному среди диких лесов и непролазных топей старику отныне слишком опасно.
Помогаю деду устроиться в комнате на первом этаже, а сам бреду наверх. За эти дни я на многое сумел взглянуть иначе, своими глазами увидел, что такое «поздно» и какой нестерпимой бывает боль, когда ничего повернуть вспять уже нельзя.
Спешу в душ, чтобы смыть тяжесть последних дней, а после, обернув полотенце вокруг бёдер, возвращаюсь к себе. Кубки
