Елена Радецкая - Нет имени тебе…
10
Проснулась от судороги в ноге, выла, растирая ее, потом ныла от боли и жалости к себе. У меня часто ночью сводит ногу. Правую. Потом заснула и приснился кошмар.
На границе Ярикова сада поленница дров выше человеческого роста. Навес давно рухнул, и поленница с одной стороны съехала. Дрова потрухлявели, обомшели, внизу поросли травой, но в середине их круглые торцы выглядят вполне крепкими. И вот, вроде бы, иду я за дровами, а одно полено торчит из дровяной стенки, высунулось почти наполовину. Я его потянула, а сама думаю, не надо бы, и не потому, что дрова могут рухнуть, а потому что – не надо. Полено шло как по маслу, и открылось круглое оконце, а там – физия! Смотрит в упор. Кто, что? Не разглядела, но это было ужасно. Гибель – вот что это было! Я заорала не своим голосом, а голоса нет.
Почему мне снится всякая гадость? Лестницы без перил, с провалившимися ступенями, висящие и качающиеся в пустой коробке здания. Дырка в прогнившем полу вокзального сортира, где жирно колышется масса из говна и мочи. Я бы хотела видеть такие дивные сны-бродилки, как у Музы. Однажды мы с ней специально ездили в публичку, сидели между полок в фонде абонемента для работников библиотеки и листали альбомы-путеводители по Будапешту, Бухаресту, Вене, в общем, разные. Дело в том, что Музе приснился какой-то европейский город, и она знала, что он не чужой для нее, она даже представляла, куда ей нужно идти, но почему-то не шла, наверное, ждала кого-то и ходила туда-обратно перед огромным домом величественной старой архитектуры, может, каким-то государственным зданием или музеем, или даже вокзалом. Муза уверяла, что узнает этот дом, если увидит, и ей очень важно знать, где она была, в каком городе.
На даче есть стеллаж, полный книг. Вообще-то такие книги выносят на помойку: учебник зоологии, том из собрания сочинений Ленина, справочник металлурга, книги по кулинарии и кройке и шитью пятидесятилетней давности, самоучитель игры на гитаре, книжка про тундру, сказки народов мира, старый путеводитель по Риге. Полистала и вспомнила один из снов Музы, который тут же и нарисовала.
Будто смотрит Муза в окно, в квадратный двор, окруженный толстыми стенами. Двор мощен камнем, но весенняя трава пробивается, где может. Солнце. Во дворе натянуты веревки и женщины развешивают на просушку и проветривание старинные платья с пышными юбками и мундиры с эполетами, шубы, накидки из меха и всякое такое. Потом, через много лет, она увидела этот сон вживую, когда поехала к своему мужу, моему деду, который умирал в Риге от рака. Или не от рака? Не помню. И моя мать, еще маленькая, была с ней. Они навещали деда в больнице, но у них оставалось много времени, они бродили по городу и зашли в замок, где были разные музеи, в том числе исторический. Там, возле одного окна во внутренний двор, она и увидела эту картину с развеской музейных нарядов и вспомнила сон. К сожалению, фотография замка в путеводителе была серая, невнятная, никакого представления о замке не давала.
Я поела и рисовала. Когда рисую, люблю слушать музыку. Крутила старый приемник и наткнулась на волну радио «Орфей», где все время пускают классическую музыку. Сначала я воспринимала ее фоном для рисования, пока вдруг не сообразила, что жду определенной музыки, той, что Заза включила в новогоднюю ночь, когда мы вернулись с улицы. И с чего я взяла, что ее будут передавать? Но ведь это, наверное, известная музыка, и когда-нибудь ее передадут…
Сидела на крыльце. Часов семь вечера было, когда увидела в небе жемчужно сверкающий на солнце круглый предмет. Он был похож на белый шарик, но никакой шарик не смог бы достичь такой немыслимой высоты. И передвигался он не по прямой, а ступеньками. И прошел довольно большое расстояние, а потом повернул на девяносто градусов, с быстротой молнии достиг размера острия булавки и растаял. Я продолжала пялиться в небо слезящимися глазами, но там больше ничего не появилось. Тарелки – это гости из будущего. Интересно, что свет умершей звезды прилетает к нам из прошлого, а тарелки из будущего…
Нет со мной Блаженного Августина!
Снова копалась в стеллаже с книгами. Есть здесь и классика. Альфонс Доде, например. В мягких переплетах Писемский, Салтыков-Щедрин, «Стихотворения в прозе» и «Записки охотника» Тургенева, «Как закалялась сталь» Островского и «Фурманов» Фадеева. Здесь я откопала «Энциклопедию народных методов лечений». Масса прикольных рецептов. От судорог такой: смазывать утром и вечером подошвы ног соком лимона и не надевать носки, пока он не засохнет. И так две недели. Можно, конечно, попробовать, но, похоже, это чепуха. Второй рецепт – вообще бред сивой кобылы. Пробки от винных бутылок нанизать на нитку, и это ожерелье надевать на сведенную судорогой икру! А при судорогах в руках, оказывается, достаточно взять в руки кусок железа или сургуч. Слава богу, судорог в руках у меня пока не наблюдается.
Еще откопала японскую книженцию с названием «Записки у изголовья». Написала ее десять веков назад женщина. Сэй-Сёнагон ее звали. И поскольку старинная японка показалась мне привлекательнее Доде и Фадеева, я стала просматривать книжку и погрязла в ней, не оторваться. Что-то вроде дневника: бытовые записульки, картинки природы, стихи, мысли. Ну, класс! Наверное, понравилось мне все это, потому что так далеко от моей жизни, а мне – чем дальше, тем лучше.
Японка любила писать перечни того, «что радует», «страшит до ужаса», «вселяет уверенность», «чарует слух», «что человек обычно не замечает», «что пленяет утонченной прелестью» и всякое такое. И я вспомнила, как мы с девчонками тоже писали похожее, только попроще: «что люблю», «что не люблю», «десять счастливых мгновений жизни». Примерно через год после того, как я ушла из дома, обнаружила в кармане осенней куртки какую-то потертую бумажку, а это была записка Зазы.
Что я люблю:
музыку
рисовать
странные вещи
искать в метро интересные лица
дурачиться
осень
делать маленькие глупые инсталляции
точить карандаши
черный шоколад с перцем.
Представила, как Заза, задумавшись, сидит в уголке дивана, скрестив ноги, покусывает указательный палец и записывает, что она любит. А за окном зима, то есть все страшное случится еще не скоро. И, представив все это, я заревела в голос и так с перерывами ревела до вечера, а потом снова пила водку, лила слезы и читала и перечитывала японку, не в силах уловить смысл, потому что думала о своем.
11
Читаю «Записки у изголовья», рисую в своем альбомчике, никого не трогаю. Выходила в магазин. Кстати, японка была фрейлиной, и жизнь у нее была, с одной стороны, очень бурной – ужасные интриги, а с другой – тихой и духовной. Хотелось бы пожить такой жизнью, побыть ее подружкой. Но это сложно. Во-первых, у нее не было подружек, кругом сплошные каверзы, во-вторых, она была чертовски образованной и очень талантливой, ей трудно было соответствовать.
