Поймать солнце - Дженнифер Хартманн

Ее слова заставляют меня плакать сильнее, и я прячу лицо у нее на плече.

Среди моих слез появляется торжественное осознание того, что горечь, подобно упрямой занозе, не может быть единственной основой наших отношений. Пока мама продолжает утешать меня, я чувствую, как между нами появляется общая уязвимость. Мама сделала выбор; ее твердая вера в невиновность Джоны определила ее решение. Любовь всегда направляет волю сердца.

Я не могу винить ее за любовь.

И знаю, что мне тоже придется сделать выбор.

— Я люблю тебя, — шепчу я ей в плечо, пока она гладит мои волосы. — Я не хочу злиться или держать бесполезные обиды. Я просто хочу двигаться вперед. Я хочу жить. А это так сложно, когда я чувствую себя запертой в этом пузыре трагедии и обиды. — Прерывисто вздохнув, я заканчиваю: — Я просто… я хочу исцелиться, мам.

— О, милая… Я тоже тебя люблю. Очень сильно. — Она шмыгает носом, крепче прижимая меня к себе. — Делай то, что тебе нужно, чтобы найти свое исцеление, хорошо? Что бы это ни было. Я всегда буду здесь. Несмотря ни на что.

Я киваю, принимая ее слова за чистую монету.

Погружаясь в них. Прокручивая их в голове.

Мы остаемся сидеть так несколько минут, может, десять, может, двадцать. Приятно, когда тебя обнимают, когда тебя все еще любят после того, как из всего было высосано столько любви.

— У меня есть кое-что для тебя, — говорит мама, снимая очки, чтобы смахнуть слезы. Пятна туши смешиваются с темными кругами, когда она возвращает очки в проволочной оправе на нос. — Это от бабушки. Она оставила тебе кое-что в своем завещании.

— Правда?

— Да. Я знаю, что она была строгой и непоколебимой, но очень любила тебя. — Мама встает и идет через маленькую гостиную, чтобы снять с крючка на стене свою сумочку.

И протягивает мне конверт из плотной бумаги.

Я приподнимаюсь с дивана и беру конверт из ее рук, проводя кончиками пальцев по бумаге. В горле завязывается комок.

— Я дам тебе несколько минут, — мягко говорит она. — Найди меня в спальне после того, как все прочитаешь.

Я рассеянно киваю, чувствуя, как она сжимает мое плечо, и слышу, как удаляются ее шаги по коридору.

Вскрываю конверт и заглядываю внутрь.

Читаю.

Мои глаза расширяются. Легкие сжимаются.

Воздух со свистом выходит из меня, и я прислоняюсь спиной к стене, чтобы не упасть, когда мир расплывается.

Бабушка Ширли оставила мне двести пятьдесят тысяч долларов в своем завещании.

А также оставила записку.

Теплые слезы текут по моим щекам, когда я скольжу взглядом по размытым чернилам, впитывая ее последние слова, обращенные ко мне.

Дорогая Элла,

Используй эти деньги с умом.

А еще важнее — живи мудро и с любовью.

От всего сердца,

бабушка

Я прикладываю ладонь к груди, перечитывая эти простые слова десятки раз.

Затем смотрю в окно, мой взгляд останавливается на фургоне на участке Шеви через дорогу, а затем переходит на дом Макса.

В груди сжимается. Пульс замирает.

И мне требуется всего два удара сердца, чтобы понять это.

Я делаю свой выбор.

Я точно знаю, что собираюсь сделать.

ГЛАВА 42

МАКС

Раздается стук в дверь.

По моему крыльцу раздаются шаги.

Я поднимаю голову от книги, которую читаю, и выглядываю в окно как раз в тот момент, когда мимо проносится тень и исчезает, прежде чем я успеваю разглядеть, кто это.

Я хмурюсь, гадая, не принес ли Шеви пакет с продуктами, как он иногда делает.

Закрыв книгу, кладу ее рядом с собой на диван, обуваюсь и открываю дверь. Мне требуется минута, чтобы заметить это, пока мой взгляд блуждает по двору, по улице, слева направо. Но когда смотрю вниз на крыльцо, то вижу знакомый предмет.

Оранжевый рюкзак.

Я сглатываю, в груди сжимается. Слышится рокот заводимого мотора, доносящийся со стороны владений Шеви, но я не обращаю на это внимания.

Я слишком сосредоточен на рюкзаке — самой ценной вещи Эллы.

Опустившись на колени, я расстегиваю молнию и заглядываю внутрь. Он почти ничего не весит.

А все потому, что внутри всего одна вещь.

Записка.

Дрожащей рукой я лезу внутрь и достаю сложенный листок бумаги. Когда открываю его, оттуда вылетает еще один прямоугольный листок бумаги и приземляется у моих ног.

Я открываю письмо, сердце бешено колотится, дыхание неровное.

И читаю.

Дорогой Макс,

Солнце не поймаешь, но нет ничего постыдного в том, чтобы гнаться за его светом.

Надеюсь, это принесет тебе свет.

Спасибо, что ты был у меня.

Обеспечь своему отцу самый лучший уход.

Я люблю тебя.

— твое Солнышко.

У меня вырывается сдавленный звук, когда я перечитываю ее записку, дважды, двенадцать раз.

Затем мое внимание привлекает другой маленький клочок бумаги, лежащий рядом с моим ботинком. Я беру его в руки и переворачиваю. И чуть не умираю, когда вижу, что это такое.

Чек.

Чек на двести тысяч долларов.

Нет.

Нет, нет, нет.

— Элла… черт. — Я вскакиваю на ноги и провожу рукой по волосам, как раз в тот момент, когда фургон, стоящий на территории Шеви, оживает и выезжает со двора задним ходом.

Я уже знаю, что это она. Уже знаю, что она меня покидает.

Ноги почти не слушаются, когда я засовываю чек в карман и пускаюсь бежать.

— Элла!

Мои ботинки вздымают камни и щебень, когда большой ржавый фургон катит по соседней улице. Она видит меня, должна видеть, как я гонюсь за ней, как бегу к ней, отчаянно пытаясь поймать ее.

Шеви стоит у своей парадной двери, когда я проношусь мимо его дома. Он качает головой, в его глазах стоят слезы.

Я продолжаю бежать.

Старый фургон с трудом взбирается на крутой холм.

— Элла! — кричу я, приложив руки ко рту, когда машина набирает скорость. — Элла!

Машина продолжает двигаться, двигатель ревет, когда девушка нажимает на педаль газа.

Она уезжает.

Уезжает, ни с кем не попрощавшись.

У меня горят бедра и болят подошвы ног, я бегу изо всех сил, догоняя ее. Постепенно сокращая разрыв.

Я бегу так, как никогда раньше не бегал. С олимпийской скоростью. С сердцем измученного, отчаявшегося человека. Как будто это последний марафон в моей жизни.

Фургон продолжает движение, а я продолжаю бежать. Не останавливаюсь. Я не могу отпустить ее. Не так, не после всего,