Мери Каммингс - Стеклянные цветы
— Что?
— Подожди немного. Дай передохнуть — трясет очень, больно от каждого толчка.
Подтянув под себя полы куртки, он сел, поймал протянувшуюся к нему холодную влажную руку и зажал в ладони.
— Мы много уже прошли? — спросила Амелия после паузы.
— Километра полтора.
— Филипп…
— Да?
— Спасибо тебе… я очень боялась, что ты передумаешь и не пойдешь.
— Все в порядке. — Едва ли ей сейчас стоило знать, что решение его было продиктовано не уверенностью в своих силах, а просто отчаянием.
— Филипп, — снова позвала она.
— Ты лучше помолчи, не трать силы.
Амелия шевельнула рукой, словно отмахиваясь.
— Ты тут сказал… а я думала, ты знаешь… У меня не может быть детей.
— Почему? — вырвалось у Филиппа прежде, чем он сообразил, что ответ напрашивался сам, достаточно было вспомнить рассказ Катрин. Следующие слова подтвердили его догадку:
— Я сделала аборт, в школе еще. Не в больнице, у одной женщины, которая этим занималась — я не хотела, чтобы кто-нибудь знал. А потом меня на «Скорой» прямо из школы в больницу увезли. Очнулась — вокруг все белое, в животе ноет… я еще подумала — так мне, дуре, и надо… Папаша потом приехал, наорал…
Еще во время встречи в венском ночном клубе у него возникло чувство, противоположное тому, на которое рассчитывала Катрин — не отвращение к Амелии, а острая жалость к одинокой и стремившейся любой ценой обратить на себя внимание девчонке, какой она была когда-то. Но теперь Филипп понимал, что рана была куда глубже, чем он мог предполагать.
— …Когда я уже за Гюнтером замужем была, я к врачу ходила. Он и сказал, что у меня детей не будет — вот из-за этого самого. Папаша потом сказал, что да, его врачи еще тогда предупреждали. Я — почему ты, мол, мне об этом не говорил никогда?! — а он заявил, что ему было неприлично с ребенком о таких вещах говорить. А Гюнтер так и не поверил, сказал, что я с самого начала все знала и его нарочно обманула. А я не знала. Не знала! — повторила она жалобно, словно пытаясь убедить его.
— Я понимаю.
— Не понимаешь ты ничего! Он так красиво ухаживал, цветы дарил, кольцо шикарное на помолвку… Ласковый, внимательный… Я думала, он меня любит. А он потом сказал, что в жизни не женился бы, если бы знал, что я пустышкой окажусь. Так и. сказал — «пустышкой», представляешь?! — она всхлипнула и замолкла.
Филипп тоже молчал — да и что тут было говорить?
— Ты… прости меня, — плачущим голосом сказала вдруг Амелия, потянула к себе его руку и прижалась к ладони шершавыми горячими губами, — за сигарету за ту… я не хотела — просто нашло что-то… прости…
— Брось ты, я об этом уже забыл давно! — Он и правда не сразу вспомнил, о чем идет речь.
— Прости… я не хотела… ты меня сейчас тащишь… а я…
— Перестань! Рано тебе каяться да прощения просить, ты еще лет семьдесят проживешь, не меньше!
— Филипп…
Если бы она была здорова, ее можно было бы встряхнуть, еще как-то привести в чувство, но сейчас рука не поднималась.
— Не плачь, перестань… все в порядке. — Снял с ветки комок снега, обтер ей залитое слезами лицо. — Вот так… Сейчас пойдем уже. Все будет хорошо, вот увидишь.
Амелия вздохнула со всхлипом и кивнула.
Возвращаясь к лыжам, Филипп топнул ногой. Снежная корка держала. Для проверки топнул сильнее — корка подалась. Но если не топать… он сделал еще несколько шагов — да, вполне можно идти.
Поставил лыжи вертикально, прислонив их к елке повыше — просто отбросить в сторону не позволила врожденная привычка к порядку.
Следующий участок пути дался легче — в ельнике стали попадаться большие проплешины. «Санки» по ним двигались почти без толчков, да и идти без лыж действительно оказалось удобнее.
Когда ельник снова стал гуще и Амелия несколько раз подряд всхлипнула, Филипп остановился сам, не дожидаясь, пока она позовет.
— Болит сильно?
— В животе… будто стекло расплавленное…
— Сейчас мы с тобой еще немного пройдем, потом передохнем. Потерпи, пожалуйста.
— Ладно, — почти неслышно сказала она. — Ладно…
Наверное, стоило уже дать ей очередную сигарету с марихуаной, чтобы хоть немного приглушить боль, но его сдерживало одно обстоятельство: сигарет оставалось всего две, а склон становился все круче и круче. Возможно, наступит момент, когда везти по нему Амелию будет уже нельзя.
Вот тогда ей потребуются все силы, вся выдержка… и все сигареты тоже, если они хоть немного помогают.
Снова остановился Филипп метров через восемьсот. Подошел к Амелии, присел рядом.
— Сейчас отдохнем. И сигарету заодно выкуришь.
— Давай…
Расстегнул куртку — там, во внутреннем кармане, лежала серебряная визитница и коробок спичек. Заодно взглянул на часы — оказывается, прошло полтора часа с тех пор, как они пустились в путь.
Достал сигарету, хотел прикурить. Амелия тем временем сгребла полную пригоршню снега и, до того как он понял, что она собирается делать, сунула ее в рот.
— Не смей, простудишься! — вырвалось у него прежде, чем он понял, что это звучит сейчас глупо, и поправился: — Тебе же нельзя пить.
— Во рту сухо… мерзко… Все равно помирать — так чего?..
— Перестань! — оборвал ее Филипп. — Какого черта я тебя тащу, если ты помирать собираешься?!
— Не сердись.
— Да я не сержусь. Не говори только больше так. На вот тебе сигарету.
— Ты никогда не спрашивал, почему я за Понтера вышла, — пару раз глубоко затянувшись, сказала Амелия, — небось думаешь — деньги, титул…
Филипп пожал плечами. Он уже давно понял, что хотя именоваться «госпожой баронессой» ей действительно нравилось, но титул в этом браке был для нее не главным. На самом деле ей в то время очень нужен был заботливый и любящий отец, и именно его она, наверняка сама того не сознавая, хотела получить, выходя замуж за человека намного старше себя.
— …Да какие деньги, у папашки моего этих денег куры не клюют! Уж чего-чего, а денег он мне не жалел, ему всегда проще было чек выписать, чем поговорить со мной лишний раз… Дом этот… знаешь, как я о нем мечтала? Увидела — и сразу влюбилась!..
На этот раз сигарета подействовала сразу — Амелия то и дело сбивалась с мысли, не всегда можно было понять, о муже она говорит, об отце или еще о ком-то.
— …Я ему предложила — давай разведемся, в чем проблема-то?! А он не-ет, у него, мол, традиции семейные… католик хренов! Меня не замечал, будто меня и нет, мимо проходил, не здоровался… Ну, я ему, гаду, тоже…
Филипп отвлекся от ее монолога, прикидывая, сколько еще осталось — выходило никак не меньше километра. Прошло несколько секунд, прежде чем он заметил, что стало тихо — совсем тихо, ни ветерка, ни шороха. Почему-то в голове мелькнуло: «Как в могиле».
