Ирина Степановская - На скамейке возле Нотр-Дам
Мари не любила вспоминать Москву. Что там делается сейчас, она не очень представляла. Родителям она, конечно, звонила. И раз или два они даже приезжали к ней в гости, но люди они были не очень привыкшие разъезжать по заграницам (как и Машина мама), поэтому внутри семейного круга все считали Машу отщепенкой. В те дурные годы, в конце восьмидесятых, когда наивные люди ходили по улицам с приемниками в руках, чтобы слушать передачи с очередных партийных съездов, Маша была ребенком. На ее долю хватило и очередей, и неразберихи в умах, и темноты на улицах, и красных пиджаков быстро обогащающихся нуворишей. Приехать в Москву ее не тянуло, несмотря ни на какие завлекательные рассказы. Два раза в год в отпуск Мари ездила к морю – на Лазурный Берег или на Майорку. Номинально она, конечно, была в курсе, кто теперь у нас президент, но как зовут премьер-министра или какого другого руководителя – понятия не имела, да ее это и не интересовало. Она жила делами своей фирмы и своей кудлатой Лулу. Впрочем, если собачий возраст можно бы было пересчитать на человеческий, то оказывалось, что Лулу была много старше Мари. Кстати, это было заметно и по ее нраву: она еще меньше, чем хозяйка, заглядывалась на кобелей, а если хвостатый кавалер и привлекал чем-нибудь ее внимание, то дело, как правило, ограничивалось вежливым обнюхиванием. Таким же манером и Мари вежливо улыбалась мужчинам, но в жизнь свою никого больше не впускала. После мужа и еще до появления у Мари квартиры и Лулу было несколько любителей русской экзотики, но все романы с французами кончались для Мари неудачно. Она не отказывалась от знакомств, но, в конце концов поняв, что русский и французский характеры совмещаются плохо, решила не кидаться на первых попавшихся знакомых. Русские же эмигранты почему-то вообще Мари не прельщали. Да и по совести говоря, кого-то, действительно заслуживающего внимания, чтобы впустить в свою жизнь, у Мари так и не оказалось. И будучи от природы не очень темпераментной, она решила не тратить нервы, по принципу – от добра добра не ищут. Вот при каких обстоятельствах свалился на Мари звонок из Москвы. Маша поговорила с Лениной мамой, пожала плечами в недоумении и стала листать календарь, выясняя, какой это будет день недели. В рабочий день Мари поехать просто бы не смогла, но наш приезд пришелся на воскресенье. В принципе, Ленина судьба ее не очень интересовала, но Мари вдруг вспомнила, какой беспомощной и наивной сама в первый раз явилась во Францию, и решила ехать в аэропорт. Единственная тревога у нее была о Лулу. Будет неудобно, если она не пригласит Лену в гости. Лулу же ревновала Мари ужасно.
– Не волнуйся! Я еду встречать свою племянницу. Она тебе понравится, – сказала Мари по-русски, закрывая Лулу в квартире. Та ответила из-за двери отчаянным визгом. Лулу беспокоило, позволят ли ей в присутствии гостей спать, как она привыкла, на постели с хозяйкой.
– Все будет хорошо, – сказала Мари и направилась к лифту. Лулу услышала звук асансора и демонстративно ушла под диван. Вот в этот самый день Лена и за компанию с ней я в буквальном смысле свалились с неба на головы Мари и ее собачки.
* * *Автобус двигался быстро. Я не могла понять, когда закончился пригород и начался город, да это было мне и неважно. Я тупо смотрела в окно и боялась пошевелить рукой. Той рукой, которая была обращена к пустому сиденью. Это было бы ужасно – ошутить рядом с собой пустоту, когда память услужливо подсовывает тебе ощущение прошлого. Поиски утраченного времени полное фуфло по сравнению с тем, что я ощущала тогда во время этой поездки в автобусе. Рядом со мной будто ехало привидение – вроде нет никого, а я чувствовала дыхание и тепло рядом с собой. Я боялась повернуться и как раз поэтому смотрела в окно. О чем я думала? Об обыденном. О том, о чем думала в последнее время почти постоянно. Зачем я живу? Пить, есть, спать, прекрасно сознавая, что твое существование никому не нужно, не хочется. Не жить – страшно. Вот и получается, что привязывает меня к жизни только одно – страх не жить. Я знаю, что некоторые думают, что я просто бешусь с жиру. Я живу в большом городе, у меня есть комната в родительской квартире, есть отопление и свет, я не голодаю и хожу хоть в дешевых, но в незаштопанных колготках (для моей матери, например, незаштопанные колготки, которые надеваешь под брюки, – символ приличного благосостояния). Я также знаю, что многие вполне резонно могут сказать мне, что я ничего такого не сделала и не заслужила, чтобы мне быть по жизни богатой и счастливой, а другие люди, стартовые условия которых были гораздо хуже, чем у меня, добились всего сами, и поэтому я не имею права жаловаться. Но ведь я жалуюсь только на то, что со мной нет ЕГО, с которым я хотела бы прожить жизнь. Неважно – в бедности или в богатстве, скорее в тревогах, чем в радости, мне это все неважно. Я хочу его ощущать рядом. Ощущать в себе, знать, что он здесь, среди живущих, и я всегда смогу до него добраться – на самолете ли, на пароходе, на космическом ли корабле…
И поэтому все мысли о том, что на земле безуспешно борются за жизнь инвалиды, смертельно больные, бедные, в смысле, нищие люди, не спасает. Знание того, что люди в буквальном смысле умирают от голода, но хотят при этом жить и надеются на лучшее, не имеют для меня никакой ценности. Он умер – тот, кого я любила. Вернуть его невозможно. Все, что я ощущаю сейчас как его присутствие, – иллюзия, болезнь моего ума, не более того. Это ужасно. Все, что у меня есть, – это воспоминания.
Я закрыла глаза, хотя начались уже крыши. Высокие парижские крыши с изогнутой кровлей, башенками, решетками, флюгерами и окнами, отражающими солнце. Да, сегодня было солнце, оно согревало мне лицо через стекло автобусного окна, а тогда шел дождь. Я это ясно вспомнила, хотя час назад совершенно не помнила, какая была погода в тот наш приезд.
Я была словно огромная неуклюжая черепаха, вяло шевелящая лапами в море воспоминаний. Пласты воды – то теплые, то прохладные, а иногда ледяные – накатывали, омывая мое черпашье тело – я была рада всем этим пластам. Мне даже вдруг вспомнилась школа и моя училка по французскому – вот уж кого я никогда раньше не вспоминала. Досадным айсбергом проплыли ссоры с родителями, веселой мультипликашкой – университет с его сокурсниками и друзьями. Картинки прошлой жизни извлеклись из памяти сами, так иногда бывает во сне. И когда просыпаешься, не можешь сразу понять – правда это когда-то было или просто приснилось.
Да, в тот наш приезд в Париже шел дождь. Человечек, что нас встречал, довез нас на автобусе до какого-то места. Мы вышли. Мой друг и он о чем-то поговорили. Я стояла в стороне и озиралась по сторонам – все не могла поверить, что я в этом городе. Потом они договорились, и тот человек поймал нам такси. Сказал водителю адрес гостиницы и дал деньги. Я сейчас отчетливо это вспомнила. Даже вспомнила, что на водителе была удивительная шляпа – это был чернокожий парижанин в желтой соломенной шляпе.
Да, они тогда готовили выставку, посвященную войне, что-то связанное с французскими летчиками. Он мог бы готовить выставку о садомазо или о русской кухне – мне было бы все равно. Я была с НИМ – и этого мне совершенно хватало для счастья.
Мы поехали в такси. Я была ошеломлена. Мне было захватывающе интересно. Я себя чувствовала кем-то вроде подруги Джеймса Бонда, которая всегда и во всем помогает своему герою. Я помню, что я сидела на заднем сиденье, прижавшись к боку моего спутника, и капли дождя, промочившего нас, пока мы стояли, холодили мне шею мокрым воротником плаща.
Гостиница нам была забронирована. «Скажи шоферу, – велел мне мой спутник, – что нам нужно в «Королевскую оперу», и спроси, далеко ли это от центра». Я перевела.
– Это в районе Больших бульваров, – ответил шофер, повернув ко мне свое широкоскулое лицо. Шляпа его при этом сдвинулась на затылок. – На улице Мазагра, мадам.
Я чуть не выскочила из машины, чтобы расцеловать этого забавного человека.
– Ты слышал? Ты слышал? – тормошила я своего спутника. – Шофер подумал, что я твоя жена! Он назвал меня «мадам»!
ОН отодвинулся немного и взглянул на меня иронически:
– Ну почему все женщины так хотят замуж? Я лично не вижу в замужестве ничего хорошего. При слове «замуж», Танька, ты дуреешь.
Мне стало стыдно, как будто я сказала что-то совершенно неприличное. Я потупилась и стала сама себя чувствовать мокрым воробьем. Ему, видимо, стало меня жалко, поэтому он снова придвинулся и приобнял меня:
– А не приходит тебе в твою голову, дурочка, что он назвал тебя «мадам», потому что ты с дороги выглядишь на двадцать лет старше, чем есть на самом деле? – ОН обожал дразнить меня, мой друг, и наблюдать за моей реакцией. Естественно, что я тут же схватилась за пудреницу. ОН расхохотался. Он так и думал, что я это сделаю. Я с ним не мыслила самостоятельно, я жила по шаблону.
Однако этот шаблон появлялся во мне, только когда я была с НИМ. Любого другого человека я могла бы искалечить за такие слова. Но мой спутник был не «любой другой». В панике я стала рассматривать свое лицо. У меня был комплекс – из-за нежной кожи у меня рано появились под глазами морщинки. Есть ли они у меня сейчас – не знаю. Наверное, есть, но они меня не волнуют. Впрочем, я и в зеркало теперь практически не смотрюсь. Но тогда я не знала, как мне поступить – то ли убрать пудреницу, то ли нарочно продолжать в нее смотреться.
