Клубника на десерт (ЛП) - Секстон Мари
– Погоди благодарить меня, – сказал я, целуя его. – Когда мы поужинаем, я закончу дарить тебе свой настоящий подарок.
Мы поужинали и выпили его дешевое вино, а затем завершили то, что начали в душе. И, когда все закончилось, он, как всегда, перебрался на свою половину кровати. Лег, не прикасаясь ко мне, и выключил свет.
Я уже уплывал в сон, как вдруг почувствовал невесомое прикосновение к своему запястью. Ничего подобного он никогда раньше не делал, и мои губы сами собой растянулись в улыбке. Я открыл глаза. В комнате было темно, а он по-прежнему оставался не более чем далекой неподвижной тенью. Его легкие пальцы, остановившись, легли на тыльную сторону моей ладони. Я перевернул ее, чтобы взять его за руку, но стоило мне шевельнуться, как он быстро ее отдернул.
Неужели он не хотел, чтобы я знал? Неужели он ждал, когда я засну? У меня заболело сердце от того, с каким упорством он продолжал отгораживаться от меня, хотя никто из нас этого не хотел. Сколько раз он вот так украдкой тянулся ко мне сквозь темноту, пока я спал?
Медленно я скользнул ладонью к нему и нащупал его тонкие пальцы. Попытался привлечь к себе. Он не поддался.
Может быть, я ошибся. Может быть, то прикосновение было случайным. Или он был еще не готов решиться на что-то большее. Я сделал еще одну попытку. Безрезультатно.
Я боролся с разочарованием. Я знал, не стоило даже пытаться. Конечно, как он мог уступить мне, ведь инициатива исходила не от него. Я уже собирался отпустить его руку, как вдруг сопротивление прекратилось, и я нерешительно замер, не зная, попробовать еще раз или нет. В конце концов я снова потянул его на себя. Едва ощутимо. И он с тихим вздохом скользнул ко мне. Через пространство чистых наглаженных простыней – в мои объятья.
Его лицо уткнулось мне в шею, а рука легла мне на талию. Наши ноги переплелись. Я старался не замечать легкость в груди и свой участившийся пульс. Я сказал себе, что мое горло не сжалось. Он молчал, и я тоже. Я обнял его, зарылся лицом в его волосы и крепко прижал к себе.
***
К тому времени, как я проснулся, он успел перебраться на свою сторону. Поцеловав его в макушку, я встал и ушел в душ. По аризонскому времени было еще рано, в Нью-Йорке же наступило позднее утро, и я решил пропустить сегодняшнюю пробежку.
Когда я вышел из ванной, Коул уже проснулся. В одних плавках он стоял у окна и смотрел вниз, на оживленные улицы.
– Ты говорил, твоя мать живет на Манхэттене? – спросил я, тоже натягивая плавки.
– Да, – не поворачиваясь ко мне, ответил он ровно.
Я подождал продолжения и, не дождавшись, подошел к нему и встал рядом, а он настороженно взглянул на меня краешком глаза.
– Мы собираемся с ней встречаться, пока мы здесь?
Он не ответил. Так и остался стоять, упорно глядя в окно. Шторы были открыты, но занавески – нет, и он, отыскав место, где они смыкались, скомкал ткань своими тонкими пальцами. Прислонившись лбом к чистым стеклам окна, он зашел за занавески, и они окутали его, еще одним барьером отделив от меня.
– Ты позвонишь ей?
Тишина. Мягкий солнечный свет, струясь сквозь окно, рисовал сияющие узоры на его карамельного цвета коже.
– Коул? – мягко спросил его я.
Он раздраженно вздохнул, хотя я не сомневался, что это раздражение было фальшивым.
– Уже, дорогой.
– И?
– Увы, она оказалась ужасно занята. У нее нет времени с нами встретиться.
Занята? Настолько, что не может увидеться со своим единственным сыном в день его рождения?
– Она вышла замуж во второй раз?
– Нет.
– И она не работает?
– Естественно нет.
– Тогда… – проговорил я, зная, что лучше не допытываться, но не в состоянии заставить себя заткнуться, – …тогда чем именно она занята?
Какое-то время он молчал, потом все же ответил.
– Дорогой, если б я знал.
– У нее нет времени даже на ланч?
– Выходит, что нет.
С болью услышав в его голосе тихое смирение, я пожалел, что завел разговор так далеко.
– Мне очень жаль, – проговорил я тихо.
Он отпустил занавески, и они, качнувшись, снова закрыли окно.
– Пожалуйста, не надо меня жалеть.
– Почему?
Он пожал плечами.
– Все это жуть какое клише, разве нет? Бедный маленький богатый мальчик. (отсылка к классическому фильму с Мэри Пикфорд «Бедная маленькая богатая девочка» – прим. пер.) – Он отошел от окна, но ко мне так и не повернулся. Я видел только профиль и пряди волос, отгораживающие от меня его глаза. Когда он снова заговорил, его голос неуловимо изменился, стал тише обычного. – Я весь состою из одних клише.
И внезапно я понял, что изменилось. Его жеманность ушла, переливчатый рисунок речи стал почти неразличим.
То было его потаенное «я», которое до сих пор мне доводилось увидеть лишь мельком. Раньше его словно окружало силовое поле, за которым он мог быть самоуверенным и ироничным, но теперь, когда оно пало, я увидел, насколько на самом деле он был ранимым и хрупким. Я знал: он не собирался показывать мне такого себя. Если бы он понял сейчас, что его стены рухнули, что я могу по-настоящему до него дотянуться, то немедленно возвел бы их снова – оттолкнул бы меня ударом бедра, помахал сквозь челку ресницами, кокетливо подмигнул и вновь стал бы называть меня «дорогой».
Больше всего на свете мне хотелось схватить его в охапку, прижать к себе и сделать все, чтобы ему стало хорошо, но я не знал, как приблизиться к нему так, чтобы он не оттолкнул меня прочь. Мне было страшно даже заговорить. Медленно я протянул к нему руку. Я был уверен: стоит мне к нему прикоснуться – и он обратится в пыль.
Одним пальцем я дотронулся до его обнаженного плеча. Он ничем не показал, что почувствовал прикосновение, но когда я медленно спустился по его руке вниз, его глаза закрылись, а из горла вырвался вздох. И тогда я подошел ближе.
Я двигался осторожно, бесшумно, я отчаянно хотел каким-то образом установить контакт с этой скрытой частью его натуры – завладеть им и сделать его своим. Я положил ладонь ему на поясницу, и он повернулся ко мне лицом.
И в этот момент я все понял по его глазам. Он сражался со слезами. Он отчаянно жаждал чего-то, о чем не мог попросить. Ему было стыдно за то, что он показал свою уязвимость, но он слишком устал, чтобы продолжать притворяться.
Стараясь говорить как можно тише, чтобы не спугнуть его, я промолвил:
– Коул, ничто в тебе не клише.
Он закрыл глаза. Его дыхание стало неровным. Я накрыл его щеку ладонью и притянул к себе. Когда его глаза открылись, они были мокры от слез и полны неуверенности.
Он посмотрел мне в глаза. И шепотом произнес всего одно слово.
– Джонатан.
Одно мое имя – и ничего больше. Но в этом единственном слове было все. Никогда еще он не называл меня так, ни разу. Его жест разжег во мне нежность. Тронул как ничто и никогда прежде. Заставил с внезапной, мучительной ясностью осознать, насколько превратно я воспринимал свое желание сделать его своим. Поздно. Я сам принадлежал ему, во всех смыслах этого слова, о чем до сих пор и не подозревал. Догадывался ли он об этом? Было ли ему не все равно?
Я крепко прижал его к себе и поцеловал. Я целовал его множество раз, но так, как сейчас – с трясущимися руками, с сердцем, застрявшим в горле, с ощущением, что он мне необходим, – ни разу. Я хотел познать его всего целиком. Я хотел каким-то образом тронуть его так, как только что тронул меня он.
Его губы были мягкими, теплыми, жадными. Он обнял меня за шею и поцеловал с отчаянием, которого прежде мне еще не показывал. Я полудовел-полудонес его до кровати и опрокинул на простыни. На нас оставалось белье, смазка упала куда-то на пол, но мне было все равно. Я не хотел прерываться. Я не хотел рисковать тем, что мы оба испытывали в этот момент. Я хотел одного: ласкать его, чувствовать его кожу, осыпать поцелуями его мокрые щеки и слышать его дрожащее дыхание у своего лица.
