Танец Лиса (СИ) - "Tau Mirta"
С мокрых прядей сорвались холодные капли и окропили разгорячённую кожу; Кром вздрогнул, открыл глаза и увидел, как рыжая макушка нырнула вниз: Ригель ткнулся ему в ключицу, собрал губами воду и двинулся дальше, обжигая влажный след языка горячим дыханием. Кром зажмурился, не сумев подавить рвущийся стон. Услышав его, Ригель застыл, поднял голову, словно не веря. А потом выпрямился и в два движения сдёрнул с него штаны; не спустил, как до этого, а снял полностью. Кром остался обнажённым. Ригель охватил его медленным тягучим взглядом, снизу вверх, встретился с ним глазами. А потом стянул с полки над кроватью склянку из мутно-белого стекла.
Золотистое масло тонкой струйкой пролилось в смуглую ладонь. Она слегка подрагивала, но касание было уверенным — когда Ригель смазывал его, когда садился сверху, направив в себя тугую плоть. Кром вцепился в простыню, из всех сил стараясь не шевелиться, не дышать. Ригель принимал его в себя понемногу, то опускаясь, то вновь приподнимаясь, замирая и двигаясь дальше. Кром мог видеть зажмуренные глаза, прикушенные губы, судорожно подёргивающийся кадык и затвердевшие маленькие соски. Больно, понял Кром. Ему же больно. Он протянул руки, одной придержал его за бёдро, а второй тронул щёку, шею, плечо, желая даже не приласкать, но утишить боль. А Ригель вдруг резко выдохнул и опустился до конца. Из его горла вырвался стон. Кром всем существом ощутил сводящую с ума горячую узость, в которую хотелось толкнуться, проникнуть глубже, но он по-прежнему не шевелился, лишь гладил его, стирая испарину с одеревенело-напряжённого тела. Ригель поймал его ладонь и направил вниз. Кром вспомнил полученные ласки и постарался их повторить, чувствуя, как изменяется, наливается жаром плоть под его рукой. Ригель тихо вздохнул и открыл глаза. Взгляд был шальной, тёмный, на скулах неровными пятнами цвёл румянец. Кром смотрел, не отрываясь; Ригель подался вперёд, склонившись очень низко. И так несколько мгновений — не шевелясь, глаза в глаза, будто ждал чего-то. Наконец Кром опустил ладонь на стриженый затылок, привлекая ещё ближе, и прижался в неумелом поцелуе — угадал? И губы Ригеля дрогнули, то ли принимая, то ли возвращая эту неловкую нежность.
А потом было плавное гибкое движение, и новый стон Ригеля — воркующий и сладкий, и бешеная пляска бёдер, когда, обезумев, они рвались навстречу друг другу в погоне за древним как мир наслаждением, и взмыв обжигающего жара, который настиг их одновременно. Ригель упал на грудь Крому, обессиленный, вздрагивающий, и они лежали так, пока стихало бушующее в крови пламя.
* * *
Следующие два дня прошли также: обычные дела до вечера, а ночью — объятия и поцелуи, сплетение постигающих друг друга тел и глубокий успокоенный сон. У Ригеля, по крайней мере. По нему сразу было видно, что не привык делить с кем-то постель. Он закидывал на Крома руки и ноги, толкался и пинался, а потом и вовсе вполз на него, распластавшись, точно кот, и так спал. Было неудобно и тяжело, Кром пару раз спихивал его, но Ригель упорно влезал обратно, и он смирился. Уходить от него на лавку почему-то не хотелось.
Крому не спалось. На третью ночь он лежал, уже привычно придавленный сонной тяжестью прижавшегося Ригеля. В голове всплыло неприятное воспоминание о том, как он впервые чуть было не познал плотскую любовь.
Та женщина была молодой вдовой, и, как говорили парни, охотно «принимала» их. Крому были неприятны и эти разговоры, и склизкие улыбки, но как-то они затащили его туда, в соседнюю деревню. Ты, мол, мужик или нет? Женишься — чего с молодой-то делать станешь? Кром и опомниться не успел, как его впихнули в тёмную горницу. Вдовица и впрямь их поджидала. Кром смутно помнил мокрый поцелуй, и завёрнутый подол, и то, как она, потеряв терпение, положила его руки себе на грудь. А он думал: и со сколькими она так? Стало тошно, он выскочил из горницы, на ходу завязывая пояс, а в спину неслись смешки парней — что, не сдюжил? и брань обиженной молодки. Надо думать, её тогда утешили. А Кром с тех пор чурался молодецких сходок, а в памяти осталось ощущение полной женской груди — как есть вымя, только гладкое, и удушающий стыд от неправильности произошедшего. Чтобы побороть это гадливое — точно червивое яблоко надкусил — чувство, он говорил себе, что когда-нибудь женится и насладится телесной любовью с наречённой на честном супружеском ложе, так, как заведено; и не будет в этом ничего стыдного, ведь куда как радостно постигать эту науку впервые с единственным, выбранным тобой человеком. Но вышло иначе. Иначе?
Ригель вился в его руках медной змейкой, рыжим пламенем — то обжигающе горячим, то утешительно тёплым. Кром жадно впитывал его жар, но знал, что и сам даёт ему что-то особенное, нужное, и понимал, что ему одинаково нравится и принимать, и дарить. Делить на двоих дарованное богами ночное счастье. Но о том ли мечталось, когда жалел, что не успел порадовать захворавшего отца внучатами, когда глядел на просторную свою избу, в которой так привольно жилось бы большой дружной семье?
Однако думать об этом сейчас не хотелось. За окном тоскливо завывала вьюга. Одеяло сползло на пол, но Ригель укрывал его собой и щекотно сопел в шею. Кром обнял его и наконец заснул.
(1) — выкуп за невесту
(2) — браслеты
Глава 9
Сечень давно перевалил за половину. В маленькой избе у стоп кряжа всё шло своим чередом. Кром домовничал; Ригель в ненастные дни сидел дома и помогал ему, в ясные убегал лисом в чащу, охотиться. Кром тогда оставлял лучину гореть. Поздно ночью он слышал скрип двери и плеск воды, а потом стылый с холода Ригель влезал в нагретую постель, к стене. Умостившись, мгновенно засыпал и почти сразу же взбирался на него живым одеялом, словно ему не хватало тепла или хотелось прикоснуться всей кожей.
Кром приучился спать на спине.
Утром Ригель касался его волос или легко кусал за ухо — просыпайся, и долго не выпускал из объятий. Они лежали в зыбких рассветных сумерках, слушали вой ветра, а иногда разговаривали, почему-то вполголоса.
— Кромгал, Кром, — бормотал Ригель.
— Чего?
— Ничего. Это имя воина(1).
— Я не воин.
— И хорошо, — ладонь Ригеля рассеянно бродила по его груди. — Они ходят на лодьях(2) по Неряди. После битвы, бывает, везут добычу, полонян. Бывает, только своих мёртвых. От них, воинов всегда пахнет железом и кровью. От полонян — страхом и чем-то таким горьким, аж глаза ест. А их женщины и парни, что помоложе, ещё несут на себе запах… воинов.
Крому представлялись летние высокие травы и среди них Лис, нюхающий ветер с реки. Там лодьи с боевыми знамёнами, шутки и песни — с победой идут. Чуткий нос вбирает вытканный запахами воздух; Лис фыркает, чихает и отворачивается. Ну вас.
Ригель умолкал и прижимался теснее. Кром оглаживал его по спине и говорил:
— В мире много дурного.
— Наверно. А ты бывал в городе?
— Бывал. Мне там не нравится.
— Маленьким отец меня брал на ярмарку. Потом я ещё пару раз лисом подходил, близко.
— С ума сошёл? А увидели бы?
— Ну, не увидели же, — Ригель улыбался ему в плечо. — В город я не заходил, там тоже дурно пахнет. Раньше не замечал.
По мнению Крома, городскую вонь мог не заметить только человек вовсе бесчувственный.
— Нечего там делать.
— Хочется поглядеть, как люди живут.
Слово «люди» Ригель выделял, в голосе мелькала затаённая тоска. Крома это почему-то сердило.
— Да так же точно и живут, только в тесноте да шуме, — бурчал он, рука опять тянулась тронуть худое плечо и выше, пропустить сквозь пальцы неровно остриженные пряди, очертить скулу, острый подбородок. Ригель сладко жмурился, подставлялся под ладонь, ловил губами его пальцы и не сразу выпускал.
— Брось, вставать же надо.
— Зачем?
— Печь топить.
— Тебе холодно? — старательно удивлялся Ригель. — А так?
— М-м…
Их руки уже знали тела друг друга наизусть; пальцы скользили по коже, словно лесные звери, что стремят тайной тропой к водопою, желая утолить яростную, сжигающую жажду, напиться, насладиться — отчаянно, будто про запас.
