Пенелопа Лайвли - Чтоб не распалось время
— И не смотри так сердито, — упрекнула ее миссис Фостер.
Когда они выехали на дорогу, Мария впервые заметила: а у дома есть название. Хорошо же его замаскировали — кто-то просто вырезал буквы на колоннах у ворот, на белой штукатурке, и никак их не отделал: белое на белом фоне. ДОМ С КАМЕННЫМ ДУБОМ.
По крутым улочкам они спустились на машине в город. Когда кругом асфальт, дома, стены, магазины, фонарные столбы, трудно представить, что внизу — естественная форма поверхности, земля, камни. Однажды в центре Лондона, на Оксфорд-стрит, Мария вздрогнула, увидев, как рабочие подняли плиту мостовой, и под ней оказалась бурая земля. Словно новая шумная улица из стекла и бетона обнажила свои тайные корни. Но в этом маленьком приморском городке корни смело лезли наружу, ведь городские стены и некоторые дома были сделаны из местной скальной породы. Приятно думать, будто дома выросли из почвы, как деревья, трава и кусты, да так и остались стоять, гармонируя с оловянным небом и бледно-зеленым морем. Когда они проезжали по улице, застроенной стандартными домиками, около окна с сетчатыми занавесками и пластмассовыми цветами в вазе на подоконнике вдруг сверкнул свернутый спиралью аммонит, навечно вмурованный в стену.
Наконец они прибыли в библиотеку, и миссис Фостер сразу же втянулась в сложный процесс приобретения временных читательских билетов. Мария отошла в сторону и начала искать то, что хотела. Много времени не понадобилось: библиотеки становятся услужливыми, как только с ними освоишься. «Деревья», как она вскоре обнаружила, относились к «Ботанике», и вот перед ней толстая книга с массой иллюстраций деревьев всех форм и размеров. Она нашла, что искала, и, удовлетворенная, спокойно села читать. Quercus ilex — дуб каменный, произрастает в садах и парках, дерево крупное, листва темно-зеленая, кора коричнево-черная с глубокими трещинами, завезено из Южной Европы в XVI веке.
Над плечом Марии возникло лицо матери.
— Что ты читаешь?
Мария молча показала.
— А-а, — протянула миссис Фостер. — Дерево, о котором ты говорила.
И, помолчав, добавила:
— А ты была права. Похоже, это действительно разновидность дуба.
Мария ничего не ответила. Она закрыла книгу, аккуратно поставила ее обратно на полку и пришлепнула, так чтобы она встала в ряд с соседями.
— Да, наверное, он ошибся, — признала миссис Фостер после короткого молчания, странно поглядев на дочь. — Бывает.
Она хотела еще что-то добавить, но передумала.
Они молча вышли из библиотеки, аккуратно неся книги под мышкой, и спустились по ступенькам на улицу. Когда они повернули к гавани, миссис Фостер сказала:
— Конечно, когда все время сидишь в городе, об этом мало что знаешь. Все деревья кажутся одинаковыми.
— Не совсем, — возразила Мария.
Мать удивилась.
— Ну да, если приглядеться.
И, немного помолчав, спросила:
— А вы в школе проходите растения?
В ее голосе прозвучало уважение. Как будто она разговаривает не со мной, а с каким-то важным человеком, подумала Мария.
— Не очень-то, — ответила она, вспомнив школьные растения — бобы в банках из-под джема с вонючими промокашками, непомерные, закрученные спиралью белые корни, горчицу и кресс-салат на кусочках фланели. Не это я люблю, подумала она, а названия. Ведь каждое растение, дерево или цветок имеет свое название. Дуб каменный и дуб трехдольчатый, черешковый и бесчерешковый…
— Что? — спросила миссис Фостер.
— Ничего.
Они уже подошли к маленькой гавани. Лодки в ней были под стать воде: ялики и гребные шлюпки, франтовато покрытые свежим слоем белой краски, живо блестели черными и синими названиями — МОЯ ЛЕДИ, КОСАРЬ-II, ГАЕР. Пахло смолой, бензином и рыбой. Лодки покачивались в защищенной воде, поблескивающей масляными пятнами; со стороны моря волны лизали камень и бились о мол, и пена рисовала мраморные разводы на зеленой воде. Они шагали по изогнутой каменной стене, разделявшей два мира. В уютном, упорядоченном мире гавани каждая лодка имела своих обожателей: они ее холили, сворачивали кольцами веревки. Над объедками — апельсиновой кожурой, хлебными корками, разваренными чаинками — галдели белые чайки. А за молом море вело себя, как хотело, и чайки там казались более дикими и знающими: качались на волнах, сложив крылья, или свободно парили по ветру, порой проносясь так низко, что их широко раскрытые глаза вдруг оказывались вровень с глазами Марии. Интересно, как делятся чайки: на тех, что довольствуются вздорной жизнью в гавани, и тех, что предпочитают терпеть лишения в открытом море, или все чайки живут и там и там, или как? Она посмотрела вверх, на поля, бегущие вдаль за городом, и увидела чаек, разбросанных на свежевспаханной полосе, а может, есть у них и третий образ жизни — на суше? Наверное, самые умные чайки пытают счастье везде и потом кормятся там, где больше пищи, и становятся самыми жирными, но и самыми сильными.
А я на их месте выбрала бы море, подумала она. Не огрызки яблок и грязных червей — настоящую рыбу, даже если она плохо ловится.
Они уже дошли до конца мола.
— Извини, кажется, здесь нет мороженого.
— А я и не хочу, — ответила Мария.
Она правда не хотела. И так было хорошо — просто сидеть на каменном краю, чтоб ноги свисали над водой, и смотреть через гавань на город. Отсюда был виден их дом, до половины закрытый деревьями; слева и ниже, справа от него, город стекал между холмами к приморскому бульвару, к коттеджам цвета зеленого и розового мороженого и бледной каемке песка. День был чудесный. Но не просто чудесный, подумала Мария, со скучным голубым небом, и на нем — ничего, кроме солнца, а лучше: по небу приятно плыли облака, огромные сияющие нагромождения, пустившиеся странствовать вдоль горизонта; они то скучивались, то таяли, пока на них смотришь, и снова складывались в формы и распадались. Временами они на несколько минут загораживали солнце, и тогда по берегу бежали полосы света и здесь, перед ней, образовывали огромную уходящую излучину. Когда солнце пряталось, все становилось серым и безмолвным, лишь золотой луч проносился по скалам Уэймута, высвечивая то яркий пласт породы, то зеленеющее поле, то слепящую белизну дома, то бирюзу моря.
— Ты что разглядываешь, Мария?
— Ничего, — ответила она, но потом добавила: — Только солнце, — так как ответ прозвучал грубо, к тому же это была неправда.
— Да, день прекрасный, — согласилась мама.
Миссис Фостер достала из сумочки несколько открыток. Сначала она их адресовала (тете Рут, соседям, дедушке, подруге Элизабет), а потом начала писать. По содержанию они мало чем отличались, как заметила Мария: погода хорошая, Лайм, к счастью, испортить не успели, и дом, который они сняли, тоже чудесный, говорилось во всех открытках.
Когда я стану взрослой, подумала Мария (если я когда-нибудь стану взрослой), вообще-то трудно представить, что это случится; так вот, когда я стану взрослой, я вернусь сюда и буду вспоминать, как я сейчас здесь сижу. И не успела она об этом подумать, как мысль каким-то таинственным образом тотчас материализовалась и — поразительно — перед ней возникла взрослая Мария (почему-то в очках, с сумочкой под мышкой и в твидовом костюме, как у тети Рут). Она открыто улыбалась и была такая настоящая, что все остальные тоже, казалось, могли ее увидеть.
— Хочешь я познакомлю тебя с моей мамой? — предложила Мария. — Я имею в виду, с твоей мамой.
— Мария, ты снова бормочешь, — одернула ее миссис Фостер, оторвавшись от открыток и взглянув на Марию. — Это переходит у тебя в привычку. Не пора ли остановиться?
— Извини, — виновато ответила Мария, и взрослая Мария, улыбнувшись в последний раз, грациозно растворилась в море.
Там ей самое место, поняла Мария, хоть она и кажется безобидной, но думать о ней как-то тревожно. Я не хочу быть такой, решила она и успокоилась, я хочу быть собой, какая я сейчас — всегда, всегда.
К концу мола причаливала щегольская лодка, выкрашенная в нежно-голубой и белый; с нарочито развернутыми парусами, размотанными веревками, она смотрелась, как настоящая мореходка, хотя и шла на громко тарахтевшем моторе. Когда она подошла к ступеням, мотор чихнул в последний раз и заглох. Из нее вылезла компания взрослых и детей. И не успела Мария сообразить, что это семья Мартина, как они уже были на «Чайке».
Они приближались, беспорядочная горластая команда: взрослые громко разговаривали, а младшие дети шумели и спорили. Мартин тащился сзади. Кажется, он не в духе, подумала Мария. На нем были джинсы с дырками на обеих коленках, а вокруг пояса обвязан свитер.
— Привет, — бросил он, увидев ее.
— Привет.
Мать перестала писать, и Мария настороженно стрельнула на нее глазами.
— Да, здорово нас накололи с этими лодками, — пожаловался Мартин. — За пятьдесят пенсов дали десять минут поболтаться в гавани. Да они просто боятся настоящего моря.
