Валерий Поволяев - ЕСЛИ СУЖДЕНО ПОГИБНУТЬ
— Может, простим их? Все-таки родная дочь, не чужая...
— Подождем, когда муженек ее в Академию поступит, — ответил супруге несгибаемый Строльман.
— А если не поступит?
— Тогда снова подождем.
Каппель был принят в Академию, и старики Строльманы оттаяли, признали его за своего. Директор пушечного завода облачился по этому поводу в парадный мундир и велел накрыть в честь зятя стол.
Жили супруги Каппели дружно. Ольга Сергеевна оказалась великолепной, очень бережливой хозяйкой, скромных денег, которые получал Каппель, им вполне хватало.
В 1909 году у супругов родилась дочь Таня, а в тревожном 1915-м, полном раненых, боли, невнятных новостей, запоздало приходивших с фронта, появился на свет сын Кирилл.
На фронт Владимир Каппель ушел в чине капитана Генерального штаба — обнял жену, прижался щекою к ее щеке, кончиками пальцев поправил тяжелый локон, свалившийся на висок, и прошептал едва слышно:
— Береги детей, Оля! — Через несколько секунд, подождав, когда прекратит реветь паровоз, вставший в голову воинского эшелона, добавил: — Жди меня, ладно?
Ольга, у которой глаза были склеены слезами, прижалась к груди мужа, кивнула.
Должность, что Каппель получил на фронте, — адъютант 37-й пехотной дивизии, если по-нашему — заместитель начальника штаба. В самом конце военной кампании, завершавшейся для России печально, он стал начальником штаба. Несмотря на два ранения, полученные на фронте, на замены частей, когда командиров переставляли с места на место, как фигуры на шахматном доле, Каппель продолжал служить в одной и той же дивизии — 37-й пехотной,
С фронта он вернулся в чине подполковника, с ходу, без остановки, попробовал прорваться к своим, к жене и к детям, которые находились на Урале, в Екатеринбурге, но не сумел — застрял в Поволжье: туда была переброшена 37-я пехотная дивизия.
Уйти из части, махнуть к своим самостоятельно означало бы дезертировать. А дезертиром Каппель никогда не был, ему даже само слово это было противно.
С Олей и детьми находились старики Строльманы. Директор пушечного завода уже пребывал в отставке, да и орудия ныне производили совсем иные, что привык отливать Строльман: старик был специалистом до пушкам времен осады Севастополя да по кремневым ружьям, а пушки сейчас начали производить скорострельные, безоткатные — загляденье, а не орудия. Вот Строльмана и отправили домой, на печку.
Заняты были старики тем, что помогали дочери воспитывать Танюшку и Кирилла... Жалко, не удалось Каппелю дотянуться до них, несмотря на то что он стремился хотя бы на двадцать минут попасть к ним — глянуть на детишек, обнять Ольгу — и назад, в Самару. После такого свидания можно в любой бой... Даже и последний.
Расстроился Каппель сильно, хотя виду не подал, в общении с товарищами был ровен, мог с ними выпить водки, закусить тугим, как сыр, осетровым холодцом, сыграть в городки, сходить на рыбалку... Одного он только не одобрял: не любил волокитничать и никогда не появлялся в компаниях веселых молодцов-ухажеров — был верен своей Ольге Сергеевне.
Часто он брал лист бумаги, доставал походную чернильницу-непроливашку, ручку со стальным австрийским пером и выводил тихо и грустно: «Милая моя Оля...»
На почту, чтобы отправить письмо в Екатеринбург, не спешил — знал, что оно все равно не дойдет. Взгляд его делался страдальческим, неподвижным, уголки губ горько опускались...
Ему очень хотелось увидеть жену, но это желание было невыполнимым. И вообще, он чувствовал, что не увидит Ольгу Сергеевну уже никогда.
Через сутки отряд Каппеля, в который вошли артиллерийская батарея, кавалерийский эскадрон, подрывная команда, а также группа чехословаков — сводный пехотный батальон под командованием капитана Чечека, выступил из Самары.
Стояло лето — милая пора. Начало июня. Все было зелено, безмятежное небо лоснилось от солнца. В распадках пели соловьи. Ах, как заливались, как пели профессора-соловьи, рождали в душах людей невольное щемление, восторг, что-то еще — радостное, надолго западающее в сердце, то самое, что превращает будни в праздник, облегчает дыхание и вообще помогает человеку ощущать себя человеком.
Командир взвода поручик Павлов с новенькой трехлинейкой, перекинутой по-походному через плечо, шагал в первом ряду сводной роты и слушал соловьев. Рядом с ним шагал прапорщик Ильин.
Поручик не знал, как зовут прапорщика, спросил — оказалось, так же, как и Павлова.
— А по отчеству как будет? — спросил Павлов. — Вдруг мы двойные тезки?
— Викторович.
— Жаль. Я — Александрович.
В километре от них на крутой зеленый бугор, похожий. на старую татарскую насыпь, под которыми кочевники хоронили своих знатных воинов, выскочил конный разъезд красных — всадники хоть и далеко находились, а были хорошо видны, словно на ладони. Из походных порядков комучевцев раздалось сразу несколько выстрелов, винтовки бухали громко, азартно. Павлов на ходу развернулся и угрожающе взмахнул кулаком:
— Отставить!
— Почему? — выкрикнул кто-то возмущенно.
По кочану да по кочерыжке. Стрелять бесполезно — все равно что в воздух... Рассев большой. Берегите припасы.
Красные картинно развернулись на бугре и ускакали. На круглом мальчишеском лице Ильина возникли багровые пятна — была бы его воля, он бегом бы понесся за неприятельским разъездом.
— Тихо, юноша, — придержал его за рукав Павлов. — Это мы сделаем чуть позже.
— Кто возглавляет красных, не знаете? — спросил Ильин.
— Да там ничего не поймешь, сам черт ногу сломает... Из штатских у них старшим сам Куйбышев, из военных — Тухачевский.
— Откуда он, этот Тухачевский? Из солдат-дезертиров? Разложенец? — Голос у Ильина сделался звонким, будто у гимназиста, глаза заблестели: чувствовалось — попади ему сейчас Тухачевский в руки, он бы из него сделал такое... в общем, что надо, то бы и сделал. — А?
Павлов не ответил. Он обратил внимание, что за последние двадцать километров, когда они двигались походным порядком, не встретилось ни одного вспаханного поля. Поля заросли, на них — сорняки, трава, худая зелень да черные высокие остья засохшей полыни. И вороны. Кругом сидят вороны, ждут чего-то, недобро подглядывают на людей. Было в этих птицах что-то колдовское, мистическое, рождающее в душе холод: сколько же человечины могут сожрать эти твари!
— Господи, сколько же ворон! — невольно воскликнул Павлов. Вопроса прапорщика он не услышал. — Это они на мертвечину прилетели. Война началась... Теперь мы будем молотить друг дружку до изнеможения. Так что птицам этим корма будет много — под завязку... Охо-хо!
Прапорщик растерянно покосился на стаю ворон, сидевшую неподалеку на берегу плоского дождевого озерца. Птицы были жирные, носатые, голенастые, уверенные в себе и в уверенности этой, не птичьей, казавшиеся беспощадными, страшными.
— Да, — подавленно произнес Ильин.
— Вот кто будет жрать нас.
Ильин протестующе мотнул головой: человек ведь устроен так, что до конца не верит в собственную уязвимость, в смерть, считая, что жизнь вечна и он будет жить вечно, и потом до изжоги, до коликов бывает разочарован...
— Интересно, красные дерутся за Россию или за что- то еще? — спросил Ильин.
— Думаю, что за Россию, — не задумываясь, ответил Павлов, — среди них есть немало неглупых людей. Только у них Россия одна, у нас — другая. Это две разные России. Хотя кровь у нас цвет один, общий, имеет.
— Тухачевский — он кто? — вернулся на старые рельсы Ильин. — Из наших?
— Говорят, из наших. Офицер.
— Чего же он в таком разе продался? Ведь что большевики, что немцы — едино.
Снисходительно улыбнувшись, Павлов поправил винтовку на плече — тяжела, однако, зараза!
— Надо поменьше читать газеты, прапорщик. Я не верю в то, что большевики заодно с немцами. Среди них немало русских людей. Думаю, что они — честные, Россию не продадут ни при каких обстоятельствах. У меня сосед по имению в Елецком уезде ушел к красным — Мишка Федяинов. Контужен был на фронте. Воевал так, как дай нам Боже воевать. Получил Владимира с мечами[7] и Святого Георгия. Я уже не говорю о разных заморских знаках отличия. Во всяком случае французский орден Почетного легиона у него есть точно. Так вот, свои ордена он выкинул на помойку и пошел воевать за красных.
— А у красных есть свои ордена?
— Не знаю, — честно признался Павлов. — Должны быть... То же самое произошло, как я полагаю, и с Тухачевским. Что-то управляет этими людьми, а вот что именно — мне неведомо. Чтобы их понять, надо влезть их шкуру.
Каппель тоже думал о Тухачевском. Он ехал впереди колонны на гнедом длинноногом жеребце, взятом из конюшни самарского ревкома — о коне в спешке просто забыли, — сумрачно поглядывал вокруг из-под защитного козырька полевой фуражки и размышлял о бывшем поручике Тухачевском: что же именно толкнуло поручика на ту сторону баррикад, какая такая сила? Каппель пытался себя поставить на его место и не находил ответа.
