Валерий Поволяев - ЕСЛИ СУЖДЕНО ПОГИБНУТЬ
Краснов сложил в кармане галифе фигу, но наружу ее не вытащил, ограничился лишь витиеватой фразой:
— Власть атамана на Дону должна быть единоличной — творчество никогда не было уделом коллектива. Мадонну Рафаэля создал Рафаэль, а не объединенный комитет художников, состоящий из полусотни бездельников.
В зале зааплодировали.
Делегатов, приехавших с верховий Дона, из станиц, где было полно инородцев, объявившихся в хлебном краю, чтобы подкормиться, интересовал вопрос: а может ли их превосходительство Петр Николаевич Краснов что-либо изменить в законах, им предложенных?
Краснов ответил в обычном своем духе:
— Могу, — и вновь сложил фигу в кармане, — могу изменить статьи о флаге, гербе и гимне. Можете предложить мне любой другой флаг — кроме красного, любой другой герб — кроме еврейской пятиконечной звезды или иного масонского знака, любой гимн — кроме «Интернационала».
Генерал Краснов казакам понравился — он был им ближе, понятнее, чем интеллигентный Каледин или вялый генерал Попов.
На огромной территории России, во всех ее углах поднимались, готовые противостоять друг другу, две огромные силы — белые и красные. Начиналась одна из самых страшных, самых опустошительных и позорных войн, которые только придумало человечество, — Гражданская. То там, то тут вспыхивали костры, на которых горели не тела — души человеческие.
В Самаре шла запись в Народную армию — ту самую, которая могла бы противостоять армии Красной.
Первыми в нее записались бывшие корниловцы. Из подполья вышла офицерская организация подполковника Галкина. Капитан Вырыпаев на удивление быстро сформировал отдельную конно-артиллерийскую батарею, получившую номер один. Корнет Карасевич Занялся кавалерией.
Через два дня после ухода красных из Самары состоялось собрание офицеров Генерального штаба. Вопрос стоял один: кому возглавить первую добровольческую дружину, уже сформированную — ядро будущей Народной армии?
Председательствовал на собрании Галкин, сияющий, как хорошо начищенный самовар, в тщательно отутюженной офицерской форме, украшенной серебряным генштабовским знаком.
— Освобождение России началось, — торжественно провозгласил он, — союзники наши в этом благородном деле — доблестные чехословацкие воины.
Собравшиеся вяло похлопали подполковнику, тот поправил кончиком пальца усы и сообщил, что назначен командовать всеми вооруженными силами Самарской губернии.
— Если дело так и дальше пойдет, то скоро появятся командующие вооруженными силами волостей, уездов, сел, хуторов, — неожиданно язвительно заметил капитан Вырыпаев, сидевший в зале рядом с Каппелем. — Бедная Россия!
Каппель, лицо которого было печальным и сосредоточенным одновременно, вежливо кивнул.
— Россия пока еще не бедная, — помедлив, произнес он. — Бедной она еще будет. Ей столько предстоит пережить. — Сухие глаза Каппеля неожиданно сделались влажными. — И нам пережить вместе с нею, — добавил он.
Подполковник словно предвидел и свою судьбу, и судьбу России.
Галкин продолжал подробно рассказывать, какое оружие имеется на руках офицеров, что могут дать склады, что должно прибыть из Ижевска, с тамошних заводов, чем способны подсобить Уфа и уральский Екатеринбург...
Сообщение Галкина вызвало одобрительный рокоток.
— Вопрос последний, гос... господа, — сказал тем временем подполковник, поморщился, словно съел зеленый перечный стручок, и Каппель догадался, в чем дело. На первом заседании Комуча обсуждали болезненный вопрос: как обращаться друг к другу — «товарищ» либо по-стародавнему «господин» или же, как при Керенском, «гражданин», но пока так ни о чем не договорились. — Кто возглавит добровольческие части, и прежде всего — первую дружину?
В зале сделалось тихо. Никто не подал голоса, каждый будто примерял эту одежку на себя, смотрел, хороша она или нет, и отступал в сторону — блестящим офицерам, прошедшим Великую войну, как тогда в печати называли Первую мировую, не хотелось натягивать на свои плечи этот кафтан... Неведомо еще, какой он... Надо было выждать.
— Ну что же вы, гос... тов... господа? — вытянулся за столом Галкин, перевел взгляд на генерал-майора Клоченко, с надеждой всмотрелся в него. — Может быть, вы, ваше превосходительство?
Клоченко медленно качнул головой:
— Я — узкий специалист, моя профессия — артиллерия. Тут нужен опытный командир.
— Тогда кто?
В ответ — тишина. Пауза затягивалась.
Каппель вздохнул и поднялся со своего места.
— Раз нет желающих, то временно, пока не найдется старший, разрешите мне возглавить дружину, — произнес он и смущенно отвел глаза в сторону, посмотрел в окно, за которым ярилось красное вечернее солнце.
Каппеля знали не все. В Самаре он держался особняком, в буйных офицерских пирушках участия не принимал, по крышам с маузером в руке, дразня ревкомовцев, не бегал, в большевиков из-за угла не стрелял, и те не имели к нему претензий. При этом много времени проводил за книгами и образ жизни вел замкнутый.
Однако в зале находилось и несколько офицеров-корниловцев, воевавших в так называемом ударном полку.
Они, в том числе и поручик Павлов, тоже оказавшийся в зале, знали Каппеля. К выпускникам Академии Генерального штаба Павлов отношения не имел, но ему была интересно, как будут развиваться события, и он пришел на собрание генштабистов.
— Браво, Владимир Оскарович! — воскликнул поручик и громко захлопал в ладони.
Павлов был одним из немногих, кто знал Каппеля и до Корниловского ударного полка: на фронте им вместе пришлось пережить газовую атаку немцев. Хорошо, что у них оказались исправные резиновые респираторы с консервными банками воздухоочистителей — иначе погибли бы.
— Я тоже знаю Владимира Оскаровича Каппеля,— сказал Галкин и сделал легкий полупоклон в сторону подполковника — будто птица решила клюнуть зернышко, — я поддерживаю это предложение. — Галкин похлопал в ладони. — Это — мужественный поступок.
...Иногда Каппель, находясь здесь, в Самаре, вспоминал свое маленькое, вконец разрушенное, разоренное временем и бедами имение, поставленный на кирпичное основание деревянный дом с большими чистыми окнами, которые никогда не закрывали ставнями — семейству Каппелей нечего было скрывать от глаз людских.
Вспоминал и дом в крохотном уютном городе Белеве, где он родился, — дом этот был еще меньше, чем в имении, — старый, с облупившейся краской и такими же, как в имении, тщательно вымытыми окнами.
Семейство Каппелей любило чистоту.
Отец — Оскар Павлович, мрачноватый, почти всегда погруженный в себя, говорил мало. Но бывали минуты, которые превращались в часы, когда отец снимал с себя всякие оковы, раскрепощался и рассказывал, рассказывал... Рассказать он мог много — Оскар Павлович во время турецкой кампании был ординарцем у самого генерала Скобелева. За взятие крепости Геок-Тепе в морозном январе 1881 года был удостоен ордена Святого Георгия — самой высокой воинской награды.
Именно в такие минуты откровений сын узнал то, о чем вряд ли бы ему поведали другие — как русские солдаты переходили зимние Балканы, как в пропасть срывались люди и лошади, как художник Верещагин[5] совершал вместе с войсками тяжелый переход.
Верещагин не боялся ни пуль, ни снарядов, которые в ту пору величали гранатами, ни мороза — под огнем расставлял свой складной стул и делал наброски. Вокруг кипел бой, люди кололи друг друга штыками, умирали, но Верещагин этого словно не замечал. От названий, которые произносил отец, пахло дымом, морозом, потом, порохом, горелым человеческим мясом — Чикирли, Казанлык, Имитли, Хаскиое... Но потом в отце срабатывал некий внутренний тормоз, и рассказчик, отерев рот рукой, замыкался, уходил в себя. В течение нескольких часов мог уже не проронить и слова.
Дед Каппеля также был георгиевским кавалером — крест он получил за оборону Севастополя. Был знаком с молодым артиллерийским поручиком Львом Толстым.
Ныне, до истечении времени, установить, кто были Каппели по национальности, невозможно. Многие говорят, что происходили они из прибалтийских немцев, а вот соратники Каппеля, ушедшие впоследствии в Китай, а потом в Австралию, утверждают, что Каппели были скандинавами.
Нести погоны на плечах — это, видно, было на роду у Каппелей написано, поэтому Владимир не задумывался о своей судьбе, не маялся в сомнениях, знал, кем будет — военным.
Окончил он Николаевское кавалерийское училище и в чине корнета был направлен служить в Польшу, под Варшаву, в 54-й драгунский Новомиргородский полк. В 1906 году, после событий печально известного 1905 года, полк был переброшен в Пермскую губернию — там объявилась крупная разбойная шайка бывшего унтер-офицера Лбова, терроризировавшая буквально всю губернию. Шайка, прикрываясь революционными лозунгами, умудрилась пролить столько крови, что против нее решено было бросить регулярное войско.
