Анатолий Злобин - Самый далекий берег
— Полностью согласен с капитаном Шмелевым, товарищ генерал-лейтенант. Но будет правильнее послать два батальона, его и мой. Тогда мы продержимся не сорок восемь часов, а четверо суток. И даже пять. Лодки сделаем сами, товарищ генерал-лейтенант, из подручных средств.
— Вы, разумеется, в курсе, Виктор Алексеевич? — спросил командующий, оборачиваясь к полковнику Рясному.
— Этот план принадлежит капитану Шмелеву, — ответил Рясной. — Мой штаб разрабатывает его. На всякий случай.
— В порядке игры, — иронически уточнил Славин, красивый полковник.
— Смело. Смело и интересно, — сказал Игорь Владимирович. — Если бы это было месяца три назад, я не задумываясь принял бы такой план. А сейчас, в преддверии зимы...
— Но ведь это же двадцать семь километров, Игорь Владимирович, — сказал полковник Славин, показывая командующему карту. — Двадцать семь километров водной преграды, это же почти Ла-Манш. Как будут обеспечены коммуникации? Линии снабжения? Эвакуация раненых?
— Мы под Ла-Маншей не стояли, товарищ полковник. — Клюев сделал этакое простецкое лицо. — Нам Ла-Манш неизвестен. А здешняя обстановка нам ясна. Дорога через Елань-озеро одна — по воде. Все прямо и прямо. Пойдем и ляжем.
— Артиллерийской поддержки на таком расстоянии не будет, — сказал коренастый тучный полковник, начальник артиллерии. — Не достанем.
— Положить людей, майор, не хитрая штука, — сказал Славин. — А надо победить.
— Положим и победим, — сказал Клюев. — А надо будет — сами ляжем.
— Это абсурд, — сказал Славин. — Ставка никогда не утвердит такой операции.
— Пойдемте с нами, товарищ полковник, — сказал Шмелев. — Пойдемте и проверим, абсурд или нет.
— Весьма сожалею, капитан, но я не сторонник авантюр. Смерть никогда не считалась доблестью военного искусства.
Прощаясь с командирами, Игорь Владимирович протянул руку Шмелеву:
— Я подумаю над вашим предложением, капитан. Помните Парфино? Я жалею, что тогда не послушал вас.
— Я готов хоть завтра форсировать озеро, товарищ генерал, — сказал Шмелев.
— Не спешите, капитан. Прежде надо накопить силы.
— Я готов, — упрямо повторил Шмелев. — У меня сил достаточно.
— Ой, капитан, не шутите со своим генералом. — Игорь Владимирович улыбнулся и вскочил на лошадь.
— Я не шучу, товарищ генерал, — ответил Шмелев. — Я вообще шутить не умею.
Дорога уходит вдаль, петляет, ведет за собой. Вышла на большак, потом на шоссе, потом опять проселок с васильками, через лес, мимо пруда, мимо кладбища. Дорога нескончаема, мы идем по ней весь век наш и оставляем по пути живых. В кюветах опрокинутые повозки, машины, лошади с вздутыми животами, солдаты с вывернутыми карманами, дети, старики, цари и рабы — дорога всех выбрасывает за обочину. Деревня обуглилась, только могильно торчат печи, и девочка Катя уже не выбежит из дома на дорогу. Мы шли всю ночь, и еще одну ночь, догнали своих и вышли на пыльный шлях. По дороге шли коровы, большое племенное стадо, всеми брошенное, никому не нужное, забытое. Коровы были породистые и медлительные, они шли туда, куда уходили люди. Ноги у них были в кровь разбиты, они отставали от людей и скоро остались одни. Они увидели нас и остановились. В глазах у них стояли слезы, прозрачные, крупные слезы. Коровы были не доены много дней, вымя раздулось и свисало чуть не до земли, им было больно, они плакали — почему они не нужны больше людям? Они запрудили все шоссе, а мы прибавили шагу, чтобы быстрее пройти сквозь стадо. Немец выскочил из-за леса. Мы бросились врассыпную по кюветам, немец развернулся и начал бить. Плотная очередь прошила стадо. Коровы одна за другой опускались на землю и тоскливо мычали. Молодая буренка опустилась рядом со мной в кювет, словно прилегла, и тяжело дышала. Пуля прошла сквозь вымя, розовое молоко било вверх фонтаном прямо на мои сапоги. Вымя оседало, как лопнувший шар, а молоко все темнело, пока не стало совсем красным. Тогда она глубоко и радостно вздохнула и закрыла потухшие глаза. Ногам было сыро от молока. Коровы тоскливо мычали и смотрели нам вслед, а мы пошли своей дорогой и шли еще много дней, и опять было всякое, а коровы остались лежать за обочиной, но я никак не мог забыть, как розовое молоко хлестало фонтаном, — тогда в груди зажегся огонь, он жег, сдавливал сердце и вот горит с тех пор, горит в груди, горит и не дает покоя.
глава IX
Солнце давно село, и закат погас, а Сергей Шмелев все сидел на камне у берега и смотрел в озеро. Вода лежала спокойно и казалась черной и застывшей. Небо тоже было черным, без звезд, но вода были всего чернее, и там, где она соединялась о берегом, тянулась неровная черная линия, а влево от нее в темной глубине берега угадывался черный остов маяка. Джабаров стоял рядом, Шмелев не видел ею в темноте, но чувствовал его и даже знал, что
Джабаров стоит прямо, положив руки на автомат, и тоже смотрит в озеро. Кругом было тихо и спокойно. Шмелев прислушался,
— Хенде хох! — раздалось сзади.
Джабаров резко повернулся, было слышно, как захрустела под его ногами галька, щелкнул затвор автомата. Шмелев негромко засмеялся.
— Чего смеешься? — спросил тот же голос. — Вот возьму тебя и съем.
— А я слышал, как ты подходил, — сказал Шмелев.
— Неправда, — сказал из темноты Чагода. — Меня никто не слышит.
Джабаров снова захрустел галькой и затих.
— Ты у пня наступил на сучок, а потом задел за пень сапогом.
— Скажи, какой ушастый парень. — Чагода возник из темноты, положил руку на плечо Шмелева, сел на камень. — Во всей армии меня никто не слышит. Не учел, что ты такой ушастый парень, а то бы и ты меня не услышал.
— А вот я услышал.
— Держи. Раз ты такой ушастый парень, держи крепче.
Шмелев нащупал в темноте пачку папирос.
— Какие? — спросил он.
— «Катюша». Самая подлинная.
Шмелев вытащил папиросу, протянул пачку обратно в темноту.
— Как жизнь, комбат? Рассказывай, как живешь,
— Охраняем берег от захватчиков.
— И как? Не скучно так охранять?
— Пятый месяц стоим. Привыкли. А когда совсем невмоготу становится, зову Обушенко, идем стрелять в консервную банку.
— Ай да парни, что за молодцы! — Чагода чиркнул зажигалкой и поднес ее к лицу Шмелева. — Дай хоть посмотреть на тебя, на такого молодца.
Шмелев увидел, что кончики пальцев у Чагоды чуть дрожат.
— Устал? — спросил Шмелев.
— Ты расскажи сначала, как вы в банку стреляете? — Чагода засмеялся.
— Берем банку американскую, содержимое предварительно съедаем, а банку вешаем на сучок и стреляем с двадцати метров. Весьма полезно для нервов.
— Американскую? Ай да молодцы! Мне бы с вами пострелять.
Чагода снова чиркнул зажигалкой, прикурил папиросу.
— Давно к тебе собирался, — сказал он. — Генерал рвет и мечет — давай ему языка. И чтоб непременно из Устрикова.
— А ты меня попроси — я достану.
— Ишь ты! Какой ушастый. А я ушастей тебя. Хочешь, пачку папирос тебе подарю?
— Давай. — Шмелев нащупал в темноте пачку, сунул ее в карман шинели.
— Ну как? Научился вспоминать?
— Смотря что...
— Слушай, Сергей, ты один? — Чагода затянулся; лицо его было строгим я задумчивым.
— Почему один? У меня целый батальон. И Джабаров рядом. Мы с ним всегда вместе.
— Я не о том. Вообще. На гражданке. Дома. Один?
— Там один.
— И никого не было?
— Была... Невеста...
— Где же она?
— Война... Потерялись...
— Любила тебя? Расскажи.
— Нет.
— Что — нет? Не любила?
— Рассказывать не буду. Понял?
— Еще нет.
— Я забыл, понимаешь? Забыл все, что было там. Ведь это же было тогда, на другой планете. Я забыл, я должен забыть, понимаешь? — Шмелев скомкал папиросу и бросил ее в воду. — Даже под страхом смерти не стану вспоминать об этом. Она была, а теперь ее нет, и я не хочу, чтобы у меня была надежда. Я хочу, пока война, чтобы у меня никакой надежды не было.
— Не сердись. Откуда я мог знать?
— Все. Уже прошло. Я теперь научился. Сначала было плохо. А теперь научился забывать. Теперь я один. — Он достал папиросу и закурил. — Теперь я только войну вспоминаю...
— И я один, — сказал Чагода. — Так проще. На войне. Когда один, помирать не страшно будет.
— О смерти я тоже научился забывать. Учусь.
— Ах, Сергей, сложная это наука. Не для живых. Как теперь на озере? Не очень холодно?
— Фрицы по утрам блиндажи топят. Вот-вот ледостав начнется. — Шмелев посмотрел на огонек папиросы и спросил встревоженно: — А зачем тебе знать? Разве ты не в гости приехал?
— Конечно, в гости. Куда же мне еще ехать? — Чагода напрягся всем телом и хрустнул пальцами. — Ты, я вижу, парень ушастый, а разведчик из тебя не получится. И хозяин из тебя ни на грош. К нему гости приехали, хоть бы ужином угостил. Сам говоришь, ночи холодные стали.
— Джабаров, — сказал Шмелев, — иди к старшине, распорядитесь там. Мы скоро придем.
Было слышно, как Джабаров четко повернулся и галька захрустела под его сапогами — с каждым шагом тише.
