Джон Брэйн - Жизнь наверху

Я нажал на акселератор, и «зефир», набирая скорость, полез вверх по крутому склону. Чем скорее я попаду домой, тем скорее со всем этим будет покончено. Спидометр подполз к шестидесяти. Я поднялся на перевал, и моим глазам открылся Уорли. У меня немного отлегло от сердца. Леддерсфорд скрылся за Хокомбским холмом, и все события дня остались позади. Передо мной змеилось Лесное шоссе и светлела река. Я притормозил и, опустив окно, вдохнул запах дождя и леса. И тотчас — хотя я уже не смел на это надеяться — в меня проник покой, осязаемый, как темно-зеленая лесная тишь, благостный покой. Без всякой видимой причины. Я проезжал тот небольшой кусок шоссе, где оно шло краем леса, и город за Лесным мостом был виден отсюда весь как на ладони. Да, без всякой причины, но успокоение пришло, и я так отчетливо ощутил его в тот вечер, что на мгновение мне захотелось остановить автомобиль, выкурить сигарету и тихонько посидеть в покое.

Я уже переключил было на вторую скорость. Потом снова включил третью. Мое желание было невинно, абсолютно безобидно и совершенно невыполнимо. Проезжая по мосту и сворачивая на Рыночную улицу, я уже слышал, казалось мне, голоса у себя за спиной: «Пьян, конечно. А то как же, моя дорогая! Чего бы ради еще стал он останавливать машину, не доехав двух шагов до дома! Хочет протрезвиться, боится показаться в таком виде дома… А может, посадил к себе кого-нибудь… Больше на то похоже, пожалуй».

Вот так они будут чесать языки. Я уже слышал однажды у себя за спиной эти пересуды. Все три светофора на Рыночной улице один за другим переключались при моем приближении на красный свет. Перед третьим светофором, при пересечении с шоссе Сент-Клэр, у стоявшей впереди меня машины заглох мотор, и я пропустил свой зеленый. Языки за моей спиной замололи о чем-то другом. Ожидая, пока переключат свет, я думал: было ли такое время в моей жизни, когда бы они не управляли моей судьбой?

Только после обеда я сказал Сьюзен о предстоящей мне поездке в Лондон. Я не слишком был доволен собой из-за своего малодушия, но в тот день весь мой небольшой запас мужества был, по-видимому, исчерпан. Право, можно было подумать, что я снова попал в летную часть: каждый божий день тебя заставляют делать что-то, чего тебе вовсе не хочется делать, каждый день тебя подвергают каким-то испытаниям, проверяют, стал ли ты уже мужчиной или все еще остаешься безусым подростком, и мне уже до смерти все это надоело, надоело «проявлять себя» и хотелось только одного — сидеть в своем кресле, попивать кофе и спокойно переваривать пищу; хотелось просто ощущать, что я существую, и все.

В нашей гостиной мне было особенно приятно это ощущать. Здесь, как в конце Лесного шоссе, был уголок покоя и тишины. Именно в этой комнате и только в этой я всегда чувствовал себя свободно и легко. К тому же комната эта являлась наглядным и неоспоримым свидетельством того, сколь многого я достиг за десять лет; один только паркетный пол и солидный гостиный гарнитур помогли мне пережить немало тяжелых минут.

Именно о такой комнате я мечтал когда-то в юности, обитая в маленьком домишке на одной из улиц Дафтона. И вот теперь мечта стала явью: цветастые полотняные чехлы на мебели были подобраны в тон портьер, а кремовые с золотом обои служили эффектным фоном полированному ореховому письменному столу, и кофейному столику, и серванту, и радиоле «Грундиг». Лишь огромный белесый глаз телевизора вносил некоторую дисгармонию, но я намеревался — если только наградные оправдают в этом году мои ожидания — сменить его на новую модель с дверцами перед линзой. И еще мне очень нравилась люстра, которую я откопал в лавке старьевщика на Бирмингемском шоссе и купил почти за бесценок как раз перед самым рождеством. Паркетный пол требовал люстры — это был последний необходимый штрих.

Гравюры на стенах почти все попали сюда из той же самой лавчонки, что и люстра, и почти все были начала XIX века. Элис натолкнула меня на эту мысль. Подлинники, сказала она мне как-то, стоят очень дорого, и тебя легко могут надуть. А репродукции банальны. Старые же гравюры можно купить довольно дешево, и все будут восхищаться твоим вкусом; особенно хорошо выглядят соборы, замки или какие-нибудь животные. Старинные географические карты тоже вполне надежная вещь. Их большое преимущество в том, что гости могут спокойно восхищаться ими, даже ничего не смысля в искусстве.

Я подошел к бару и налил себе виски. Я не хотел думать сегодня об Элис. Временами у меня появлялось ощущение, что это ее комната, что это она обставила ее, а не я. Элис никогда не сходилась во вкусах со своим мужем. Ему нравилось светлое, почти белое дерево, пластмасса, хромированный металл, и он не только твердо знал, чего хочет, но и умел на этом настоять. Его дом во всем, за исключением разве что книг на полках, отражал вкусы его, а не Элис. И только про эту комнату, в которой я все сделал по-своему, невзирая на оказанное мне противодействие, бесспорно можно было сказать: это комната Элис. Но она никогда об этом не узнает. И никто никогда не узнает об этом. Не было человека на свете, которому я мог бы это рассказать, который бы меня понял. Только виски могло бы помочь мне немного, но уж если я хотел, чтобы оно помогло как следует, тогда надо было примириться с тем, что завтра с утра моя печень снова даст о себе знать. Этот орган теперь все чаще и чаще выражал свой протест против алкоголя вообще и крепких спиртных напитков в особенности.

— Ты мог бы налить и мне,— проговорила Сьюзен.

От неожиданности я даже расплескал виски — я совсем забыл об ее присутствии.

— Нет, чуточку коньяку, милый.— Она поглядела на мой бокал.— Я не хочу, чтобы завтра у меня так же трещала голова, как у тебя,— прибавила она.

Я ничего не ответил и налил в рюмку ее обычную, аптекарскую дозу коньяку.

— Ровно столько, чтобы смочить дно рюмки,— по обыкновению заметил я. Иногда, подшучивая над ней, я говорил, что в следующий раз вооружусь пипеткой. Но сейчас у меня как-то не было настроения шутить.

— Что же ты молчишь? — промолвила Сьюзен.

Я поставил рюмку с коньяком на кофейный столик перед нею.

— Я думал о том, как ты очаровательна в этом новом платье.

И тут я не покривил душой. Платье было ярко-красное и застегивалось спереди на пуговки сверху донизу. Только очень хорошенькая молодая женщина с темными волосами и безукоризненной фигурой могла позволить себе надеть такое платье. Сьюзен закинула ногу на ногу. У нее были красивые колени — не слишком худые и не слишком полные. Далеко не у всякой молоденькой хорошенькой женщины колени соответствуют всему остальному. Машинально я наклонился и поцеловал одно за другим оба колена.

— Гадкий! — сказала Сьюзен.

Я приподнял ее юбку чуть повыше. Она мягко отвела мою руку.

— Марк собирался зайти выпить бокал вина,— заметила она.

Моя рука снова потянулась к ее колену.

— Пусть поглядит на нас. Это будет ему полезно.

— Не говори гадостей,— сказала она.

Я рассмеялся.

— Вернее, конечно, это было бы полезно для Сибиллы. Марк не особенно распространяется на эту тему, но, судя по тому, что прорывается у него иногда, твоя дражайшая кузина не большое приобретение.

— У них трое маленьких детей.

— Ну и что же? Очевидно, это получилось вопреки ее воле. Может быть, он подсыпал ей чего-нибудь в чай.

— Ты просто ужасен,— сказала Сьюзен. Но щеки у нее порозовели, и она не нашла нужным оправить юбку. Достаточно было взглянуть на нее, чтобы стало ясно: она не то, что Сибилла. Я почувствовал прилив нежности к ней, который не заглушил желания. Прежде всего она была моей женой, а уже потом дочерью Брауна. И в отличие от других жен ее тянуло ко мне. Я бросил взгляд на кушетку. Это было одно из неоценимых преимуществ супружеской жизни: любовь для нас существовала не только ночью и не только в постели. В ванной комнате, в автомобиле, в лесу — везде, в сущности, где мы оставались вдвоем хотя бы на четверть часа. Нам нравилось делать вид, будто мы не супруги, а бездомные любовники. А я иной раз старался вообразить себе — только никогда не говорил об этом Сьюзен,— что она замужем за кем-то еще, за одним из тех мужчин, которые были претендентами на ее руку,— за каким-нибудь богачом с «ягуаром» или «порше» — словом, за каким-нибудь типом вроде Джека Уэйлса. Или Ралфа Ламли. Но стоило мне подумать о нем, и тотчас в памяти возник Браун. Я залпом проглотил виски и снова направился к бару.

— Нисколько я не ужасен,— сказал я.— А вот Сибилла находит, что плотская любовь ужасна. Не удивительно, что Марк утешается на стороне…

— Говорят, она далеко не всегда находила ее ужасной,— возразила Сьюзен.— Говорят, она любила повеселиться когда-то.— Сьюзен хихикнула.— Да еще как. С любым, кто подвернется. Можешь ты себе это представить?

— Люди меняются,— сказал я.