Джон Брэйн - Жизнь наверху
Он порылся, ища что-то в карманах, затем выжидающе поглядел на меня. Я протянул ему свой портсигар. Он жадно схватил сигарету, словно боясь, что я могу передумать.
— Ах ты господи,— сказал он,— не забыть бы купить.
— Предоставьте это мне,— сказал я.— «Бенсон и Хеджес»?
Он улыбнулся, обнажив ряд плохо подогнанных искусственных зубов такого же желтоватого оттенка, как и его белье.
— Большое спасибо, мой мальчик. Откуда вы знаете?
— Запомнил с того раза, когда мы обедали вместе.
Это была неправда. Я знал это потому, что купил ему коробку «Бенсона и Хеджеса» сегодня во время завтрака, и сейчас она покоилась нераспечатанная у него в кармане. Возможно, он берег ее для рождественского подарка, если только делать рождественские подарки было в его характере.
Вошла высокая блондинка; за нею по пятам с таким видом, словно они к ней принюхивались, следовали два низеньких толстых человечка. Они были до смешного похожи друг на друга — в одинаковых легких светло-синих костюмах американского покроя и белых рубашках с узким галстуком — словом, в прозодежде капиталистов. Усевшись за столик, они принялись разговаривать друг с другом, почти не обращая внимания на девушку. Ей, по-видимому, это было безразлично; она не жаждала их внимания и смотрела прямо перед собой. Лицо ее не выражало ничего. Это лицо я уже видел где-то в двух измерениях, и тогда — черно-белое и в двух измерениях — оно показалось мне более живым. На секунду ее взгляд задержался на мне, и я как будто уловил едва заметную улыбку. Один из мужчин резко сказал ей что-то. Она отвела от меня взгляд.
Внезапно мне почудилось, что все вокруг разговаривают невероятно громко. Волны звуков одна за другой перекатывались через меня. Дома Барбара, вероятно, купается сейчас в ванне — она плещется и напевает где-то там, в двухстах милях отсюда, напевает какую-нибудь свою тарабарщину, в которой для меня порой было больше смысла, чем во всем, что я слышал за целый день. Иногда она продолжала тихонько радостно напевать что-то про себя еще несколько минут после того, как ее уложат в постель,— казалось, она вспоминала все приятное, что произошло с ней за день, и чувствовала себя счастливой. А я вот сидел тут, в Американском баре, и знал, что, если мне не повезет, буду и завтра вечером и послезавтра вечером снова сидеть здесь или в другом таком же месте. А Тиффилд уже прикончил третью порцию мартини, и, значит, вскоре мне предстоит слушать сальные анекдоты. И я должен буду смеяться. Громко смеяться, подумал я, когда он начал скучный, затасканный анекдот о священнике и проститутке. Тут одной улыбкой не отделаешься. Угождай ему, держи его в хорошем настроении, сказал мне Браун, дай этому старому борову все, чего он ни попросит. Рассердишь его — рассердишь меня… Нет, этого он не говорил, но это так. Тиффилд — это Браун, и Браун — это Тиффилд. Тиффилд весит около семидесяти килограммов и не покупал себе нового костюма с 1930 года; Браун весит около ста килограммов и регулярно посещает Бонд-стрит и Сэвайл-роу, но это различие чисто внешнее. Они были, в сущности, как бы одно лицо; некий старик, которого я должен ублажать любой ценой, ибо я у него в руках.
* * *Голоса звучали все громче, чиркали спички, щелкали зажигалки, кусочки льда звякали в бокалах, деньги переходили из рук в руки… Я был в двухстах милях от дома и слушал, как богатый старик в довоенном пятидесятишиллинговом костюме рассказывает анекдот, который я слышал еще в начальной школе в Дафтоне. Рассказывает слово в слово то же самое, что и Чарлз, только не так весело и остроумно.
— «Я уже это пробовала,— говорит она,— но всегда начинаю икать».
Тиффилд громко расхохотался. Это был сухой, похожий на кашель смех: старые, высохшие голосовые связки вибрировали с трудом. Я, словно эхо, вторил ему и, чувствуя, как фальшиво звучит мой смех, поспешил в свою очередь рассказать анекдот о слоне и монахине. Тиффилд смеялся так, что под конец и в самом деле раскашлялся и никак не мог остановиться; казалось, кашель держит его за дряблую шею с твердым намерением вытрясти из него душу. Лицо его побагровело. Я встревожился не на шутку: если старый боров сейчас окочурится, это будет совсем не кстати. Он еще не подписал контракта, а без его личной подписи эта бумага не имела никакой цены. Я уже подумывал, не расстегнуть ли ему воротничок, когда кашель внезапно утих и Тиффилд перевел дух. Он вытащил из кармана большой носовой платок с красными разводами, вроде тех, в какие мастеровые завертывают свой завтрак.
— Вы меня в конце концов уморите, мой мальчик,— сказал он.— Где вы слышали этот анекдот?
— От одной приятельницы-актрисы,— сказал я.
Джин рассказала мне его в субботу на вечеринке у Ринкменов. Она, кроме того, дала мне еще свой лондонский телефон. И сейчас она, вероятно, в Лондоне. И я в Лондоне. И, конечно, Тиффилд пожелает после обеда отправиться прямо домой. Я по-прежнему сидел в Американском баре в двухстах милях до дома, и голоса звучали все так же назойливо громко, но я их уже не замечал. И Барбара перестала напевать.
— От одной приятельницы-актрисы? — повторил Тиффилд.— Если бы только я был помоложе…— Он крякнул.— Пожалуй, я не откажусь еще от одного мартини. Я заслужил его, по правде сказать. У вас, у молодежи, приятельницы-актрисы, а у нас стакан джина… так уж оно повелось…
— Вы в самом деле?..
— Да. А потом мы подумаем насчет обеда. Она живет в Лондоне, эта ваша приятельница-актриса?
— В Кенсингтоне,— ответил я.
Он покосился на блондинку.
— Ее показывали по телевизору,— сказал он и назвал ее имя.
Мне никак не удавалось припомнить, где я видел эту ультрасовременную кошачью мордочку, но, услышав ее имя, вспомнил сразу. Примерно с полгода назад оно было во всех газетах: «Злоупотребление алкоголем. Жена делает карьеру. Муж опускается на дно».
У Тиффилда блестели глаза.
— Странную жизнь ведут эти люди,— с удовлетворением заметил он.
— Некоторые из них — да,— сказал я.
Джин не попадала дважды в газеты как ответчица в бракоразводном процессе и не сжила еще со света ни одного мужа, но ведь Джин не сделала еще и настоящей, головокружительной карьеры. И Джин, когда у нее долго нет ангажемента, всегда может возвратиться в Уорли и заняться домашним хозяйством: она работает с предохранительной сеткой, ей нечего бояться.
Я снова поглядел на блондинку. Один из мужчин что-то говорил ей, и она, слушая, наклонилась вперед. Ее черное платье было так сильно декольтировано, что казалось просто невероятным, как оно еще может прикрывать грудь. Я отвел глаза. Мне было как-то совестно испытывать к ней вожделение. Я знал, что́ сделало таким пустым и безжизненным ее лицо, знал, чего это стоит — балансировать на туго натянутой проволоке там, наверху.
— Обворожительна,— сказал Тиффилд.— Будь я помоложе, я бы спросил вас, нет ли у вашей приятельницы хорошей подружки.— Он вытащил из кармана часы.— Пять шиллингов,— сказал он.— Пять шиллингов в тридцатом году. И с тех пор ни единого пенса не было истрачено на починку. Они будут ходить еще долго после того, как эта игрушка, которую вы носите на руке, откажется работать…— Он уставился на часы.— Такие часы подымают дух, я верно вам говорю. Однако время летит. Да, время летит. Нам в самом деле пора подумать об обеде.
* * *Он подумал об обеде весьма основательно и не без успеха, начав с foie gras [1]. Здесь в первый и последний раз он проявил некоторую нерешительность, не зная, не отдать ли предпочтение икре. Затем он перешел к форели, цыплятам en cocotte[2] и crêpes suzette [3]. За обедом он разговаривал мало и ел очень сосредоточенно, заткнув салфетку за воротник. Между переменами он курил мои сигареты и выпил львиную долю вина — рейнвейна, vin rosé[4] и мадеры. Я не участвовал в выборе вин, он заказывал их по своему вкусу, и всякий раз, как на столе появлялась новая бутылка, я удостаивался небольшой лекции, в которой он разъяснял мне, почему его выбор пал именно на это вино.
Нам была хорошо видна танцевальная площадка, и в этот вечер там танцевало очень много молодежи. Девушки обменивались партнерами — казалось, они все хорошо знают друг друга и собрались сюда, чтобы вместе что-то отпраздновать. Никто из них не был здесь по долгу службы, все они тратили свои личные деньги, и для них этот вечер был приятным событием; они веселились, им будет чем вспомнить эти танцы в «Савойе». Одиннадцать лет назад в Дафтоне я регулярно посещал ресторан «Локарно». Там я сидел за столиком на балконе, пил, ел и смотрел на танцующих. Я ел сосиски, пил чай или кофе, и костюм мой стоил не тридцать пять гиней, а что-то около десяти. Но тогда я тоже ходил туда как частное лицо и тратил свои личные деньги. И я был волен в любую минуту присоединиться к танцующим.
Я отодвинул в сторону свои crêpez suzette. Тиффилд поглядел на меня поверх пустой тарелки.
