Гвин Томас - Всё изменяет тебе
Комната, в которую я вошел, была освещена несколькими лампами, по — видимому, гораздо большей силы, чем я когда — нибудь видел. Их сияние резало глаза до головокружения, и, слегка ослепленный, я на несколько мгновений застыл в дверях, приучая зрение к новым условиям. Стены этой комнаты из гладкого камня нежно — серого цвета были испещрены причудливым тиснением — золотыми листьями. Резьба по дереву сложного рисунка и фантастической прелести носила восточный характер. Кресла были низкие, роскошные, с пышно взбитыми подушками. На одном из них сидела Элен Пенбори. Перед ней стоял приземистый столик с верхней доской из сияющего желтого металла. На столике — поднос с серебрянным кофейником и маленькими чашечками. Я сел в кресло, на которое Элен указала мне. Опустился я в него с большими предосторожностями. Вполне привычным делом для меня было сидеть просто на земле. Зато без тревоги не мог я близко подступиться к высоким чопорным стульям, которые, по — видимому, стали в наше время последним криком моды в городском обществе. Но эта пружинистая карликовая мебель поразила меня своей необычностью, и я поневоле заулыбался, когда ушел в кресло до дна и почувствовал себя так чертовски уютно. Я с удовольствием забегал руками по бархатным подушкам, по вытесненным на бархате черно — белым рисунч кам, повторявшим один и тот же мотив: женщину под покрывалом.
— Скажите, зачем вы пожелали еще раз увидеться со мной? Почему вы не дали мне уйти без всяких лишних мыслей?
— Хотелось рассказать вам, как я обрадовалась, когда вы согласились принять предложенный вам дар — свободу. Как грустно стенала бы земля каждую осень, если бы вам позволили погибнуть в тюрьме…
— Насчет стенающей земли неплохо сказано. Значит, и у вас чуткий слух. Сначала легкий шорох и щелк, точно скрежетание зубов, а потом вам мерещится, что кто — то бросает отрывистые слова… Словно земля и вправду не может поверить, что такова жизнь, происходящая на ней.
— Какие бы потрясения вы ни пережили, это не должно выбить вас из колеи. Вам еще предстоит ярко расцвести, арфист. Вы несете в себе то, что сделает ваши дни сияющими, как вот эта комната. Есть в вас нечто такое, что будет смущать жизнь больше, чем вас самого. И это хорошо. Нас и без того слишком много — тех, кто готов плясать и петь под дирижерскую палочку.
— А Плиммон тоже в числе дирижеров?
— Есть много такого, что я смогу осуществить, только сделавшись его женой и никак не иначе. Кстати сказать — много хорошего. Должны же существовать и такие люди, которые остаются вне игры страстей. И многие из них, мужчины и женщины, хороши уже одним своим ароматом и тем, что они вызывают восторг, как цветы в садах.
— И еще больше людей, которым нет никакого дела до ваших садовых насаждений, которые не обучены пониманию тонкостей благовония. Напрасно вы и меня принимаете за душистый бутон: в данное время я уже утратил всякое благоухание.
— Уезжайте отсюда — и так далеко, как только можете. Даже в тех северных горах, где, как вы говорили, находится ваш дом, шумы и отголоски всех этих столкновений и бедствий настигнут вас с годами, причиняя вам горе и печаль.
— А почему, собственно, мне стоять в стороне от всего этого? Почему одни должны быть от всего застрахованы, а другие до конца обречены?
— Пусть мы и грешны, но в нашем стремлении сохранить вас, может быть, и заключается наша способность сочетать радость с искуплением.
Элен улыбнулась мне, но мое лицо, когда я посмотрел на нее через стол, сознательно сохранило неподвижность.
— Это должно звучать для меня утешением, но утешаться нечем. Чашу скорби надо делить с другими, говорю я. Грязь, непотребство будут всегда существовать — зачем же делать вид, что не видишь их?
Я обвел глазами эту теплую, богатую, прекрасную комнату с чувством, почти близким к боли от мысли, как странно и неожиданно я дошел до знакомства с нею, как странно и неожиданно я расстанусь и раззнакомлюсь с нею через несколько минут.
— Хорошо, конечно, стоять от всего в стороне. Но никто на земле не заслужил этого права, никто.
Элен поднялась и подошла к небольшому столику орехового дерева, стоявшему в одном из углов, отперла ящик, беззвучно скользнувший из — под ее руки, и извлекла длинный белый конверт.
— Это вам пригодится, — сказала она.
Она передала конверт мне, и я взял его, с любопытством взвесив на руке.
— Что в нем?
— Деньги и пароходный билет на поездку в Америку. Там вы сможете найти для себя новую судьбу. Здесь вас будут травить, пока окончательно не свалят. Вы проиграли свою битву. Отныне вы только помеха и с каждым днем будете становиться все более обтрепанным и бессловесным. В глазах закона вы — некая разновидность бездомного бродяги. Для Плиммона, а возможно и для меня, когда я обрасту твердой корой, вы превратитесь в дичь, которую будут преследовать более или менее энергично.
— А если кора не затвердеет и вам также понадобится переменить почву?
— Морской транспорт существует для всех. И если почва окажется для меня слишком жесткой, я, может быть, найду вас по ту сторону океана.
Я встал.
— Это не обещание, нет?
— Даже не намек на обещание. Кора, надо полагать, затвердеет, а такой хорошо ухоженный корень, как мой, вероятно, пожелает спокойно оставаться на месте.
— Я тоже так думаю и рад, что это так. Обещание — это вроде как бы кляп, которым затыкают рот на все последующие времена. А мне еще хочется попеть в жизни. Я никому ничего не обещал и никто не обещал мне ничего, разве что песенку, немного снеди или невзыскательную любовь. Все обещания — ни к чему. Стоит жизни разок ударить нас, и мы остаемся с меньшим количеством зубов, чем раньше. Вы были добры ко мне. Я буду помнить вас. Я буду думать о вас. И если когда — нибудь снова столкнусь с вами лицом к лицу, я, может быть, буду странно смотреть на вас и странны будут мои слова. Но я не сомневаюсь, что в душе моей, будет звучать великолепный гимн счастью. Думаю, что некоторая доля моих беспокойных ночей непременно будет посвящена вам. Больше я ничего не скажу. Прощайте.
Джабец вывел меня из дому. Я застыл на момент при выходе, чтобы приучить свой организм к холоду. Затем, крепко зажав в руке длинный белый конверт, я направился к жилищу Кэтрин, хотя в этом моя воля и, казалось, даже мои ноги участвовали только наполовину.
19
Когда я подошел к домику, ни в одном окне не видно было света. Я тихо постучал, и Кэтрин открыла мне. Не было света и внутри, если не считать отблеска от полного дров камина. В полурассеянном мраке мне с трудом удалось различить очертания человек десяти, из которых 1 одни стояли, другие сидели. Маленькая кухня казалась переполненной. Я узнал того, кто выдвинулся вперед, чтобы пожать мне руку. То был Эдди Парр. Остальные мужчины тоже окружили меня, их взволнованные приветствия и поздравления слились в общий хор, но все же звук голоса и характер прикосновения Эдди отличались какими — то особыми свойствами. Была в нем такая чуткость, а во всем его теле и в самих нервах ощущалась такая неустрашимость >и настороженность, от которой мне начинало казаться, что жизнь не вечно будет оставаться такой грязной, дурацкой глыбой, как сейчас. Я рад был видеть его, и радость эта окрашивала богатым музыкальным звучанием все мое существо. Я сел рядом с Эдди вблизи камина, Кэтрин собралась было что — то сказать, но вдруг наклонила голову набок и сделала всем нам знак молчать. Первые несколько секунд я не слышал ничего, а затем до меня донеслось цоканье лошадиных копыт на тропинке, ведущей в гору. Мы сохраняли безмолвие и тишину, пока цоканье не заглохло.
— Обычно они не появляются так поздно, как сегодня, — сказала Кэтрин. — Но время от времени на капитана, по — видимому, находит блажь, и тогда он посылает какой- нибудь патруль на вершину горы. Пусть — де полюбуется видом, а заодно проверит, не вздумал ли какой — нибудь рабочий поджечь в одной из прилегающих долин свой собственный дом.
В голосе Кэтрин слышалось жесточайшее озлобление.
Я пододвинул свой табурет поближе к огню и оперся головой о согретую дубовую панель. Мне было ясно, что стоит кому — нибудь поговорить несколько минут мягким убаюкивающим голосом, и я сразу же засну. Со смутной тоской в душе я надеялся, что дело обойдется без таких разговоров, которые пронизали бы меня страхом и тревогой. Но по всей атмосфере нашего собрания я догадывался, что надежда моя и на этот раз так же глупа, как глупы были многие мои надежды в прошлом. Меня вдруг заинтересовало, знает ли миссис Брайер об этом сборище, а если знает, то как она к нему относится.
— Как насчет других обитателей этого дома, Кэтрин? — спросил я.
— Миссис Брайер все знает. Каждый раз, когда» здесь собираются, она лежит без сна, испуганная до полусмерти, и закутывает голову одеялом, чтобы ничего не слышать. Она не донесет. Дэви попросту спит во время наших собраний. Он вообще просыпает все на свете. Почему вы спрашиваете? Уж не опасаетесь ли, что они могут нас выдать?
