Марк Еленин - Семь смертных грехов. Роман-хроника. Крушение. Книга вторая.
— Бежим! — Издетский схватил за руку Альберта Николаевича и с силой потянул за собой к боковому выходу. — Скорее!
— Но в чем дело? — упирался тот, уже понимая, что именно об этих выстрелах знал заранее ротмистр.
— Потом, потом! — вскрикивал Издетский. — Мы не должны быть замешаны в этом. Я... э... объясню. Да поспешайте, черт возьми!
У Издетского был отличный сыскной нюх — ничего не скажешь! Он ориентировался так, точно бывал здесь сотни раз. Какими-то переходами и боковыми лестницами они пронеслись через здание и спустя несколько минут оказались на маленькой незнакомой улице — вовсе не на той, с которой входили. Ротмистр по инерции продолжал тащить Венделовского. Наконец, запыхавшись, выпустил.
— А вы испугались, ротмистр, — с чего бы? Держу пари, вы знали обо всем, знали и этих, стрелявших. Ваши друзья? Однополчане?
— Я не могу довериться вам, Венделовский. Это не моя тайна.
— Ах, ротмистр, ротмистр! За кого вы меня принимаете?! Стреляли в Милюкова, да еще с лозунгом «За убиенного царя и Россию». Значит, наши друзья — монархисты. И вы знали об этом с первых же минут появления возле филармонии. Значит, Лига! Думаете, я тупица! Мои взгляды вам известны. Мы — коллеги. А теперь мы как бы и соучастники. Да и какая тайна? Завтра берлинские газеты опишут это покушение или убийство со всеми подробностями. И фотографии ваших друзей напечатают. Их же схватили, видели?
— А вы видели — точно?
— Видел.
— Вот черт. Жаль. Хотя мы были незнакомы. Это, так сказать, берлинская... э... э... группа — сторонники открытой борьбы.
— В то время как константинопольско-белградские группы проповедуют иную тактику. — Венделовский заговорщически улыбнулся, показывая, что и ему кое-что известно. — Такие же боевые организации, такие же «списки приговоренных». Надеюсь, ваши знакомые не промазали. Кто же они, герои?
В конце концов Издетский, то ли преодолев сомнения, то ли движимый какими-то планами относительно «привязывания» к себе Альберта Николаевича, рассказал все, что знал. Имя первого стрелявшего — Шабельский-Борк. Он сын помещика, служил в туземной дивизии под командованием великого князя Михаила Александровича, в эмиграции жил сначала в Берлине, потом в Мюнхене, занимался литературной деятельностью, убежденный монархист, считавший, что «Гучков и Милюков довели страну до революции...». Другой — Сергей Таборицкий. Во время войны он окончил Елисаветградское кавалерийское училище, служил в Северной армии авантюриста и самозванца Авалова-Вермонта, был правой рукой начальника охранки армии Селевина, в свое время повешенного военно-полевым судом за откровенный разбой. Затем корнет недолго сотрудничал в «Призыве», был сельским батраком в Померании. В последнее время оба бедствовали — пока не попали в поле зрения Лиги и не согласились на сотрудничество. В качестве испытания им было поручено убийство Милюкова, имеющее демонстративный, политический характер, — судьба, мол, по воле провидения настигает всякого, кто приложил руку к разрушению монархии. Шабельский и Таборицкий ждали подходящего случая: Милюкова следовало уничтожить в общественном месте, на глазах как можно большего числа людей. И, по отзывам коллег, не очень-то и торопились. Жили в дорогих номерах отеля «Мариенбад», у них имелись деньги. А о лекции Милюкова было объявлено и в русских колониях, и в газетах...
Венделовский, как казалось, без большого интереса выслушал коллегу. Теперь, однако, следовало как-то поощрить его откровенность, отблагодарить его, что ли, не акцентируя на этом внимания... И поскольку вечер уже наступил, Альберт Николаевич достал бумажник и, вздохнув, пересчитал деньги, а потом беспечно махнул рукой, сказал нечто вроде «где наша не пропадала», «живем все равно один раз» и предложил завершить день там, где захочет его приятель. К его удивлению, от выпивки и даже от женщин Издетский отказался. И вдруг предложил с чувством плохо скрытой неловкости:
— Может быть, э... сходим в театр «Эроса»? Слышали, что это? Уникальное заведение, не пожалеете. — Издетский как-то подобострастно захихикал, что также было несвойственно ему.
Венделовский внутренне насторожился.
— Что, вторая филармония? — спросил он с насмешкой. — И там стреляют друг в друга?
— О нет, там театр! Зрелище! Незабываемые картинки. И только в Берлине. Нам ничего не грозит, уверяю.
Театр «Эроса» находился в западной части города, напротив крупного варьете, в одном из бесчисленных маленьких танцевальных залов. Вчера здесь танцевали горничные и продавщицы с шоферами и грузчиками, сегодня, как предупредил их швейцар, «у нас только для дам». Они зашли, и их тут же окружили гладко-выбритые, напудренные мужчины, с подведенными глазами, накрашенными ярко губами, намазанными бровями, с искусственными цветками в петлицах. Танцующей походкой они вели своих «дам» — коротко остриженных, в широких юбках и темных блузках с высокими закрытыми воротниками и галстуками, нередко с моноклями в глазу. Зал был переполнен. Странные прически, белые, напудренные, словно заштукатуренные лица, яркие губы и глаза. Запахи дешевых духов, пудры, пота, табака. Духота. Теснота. Двусмысленные улыбки. Смех. Где мужчина, где женщина — разобраться невозможно. Издетский чувствовал себя здесь как рыба в йоде и не мог скрыть этого. «Вот она — слабина, вот ахиллесова пята нашего несгибаемого, неподкупного и бесстрашного ротмистра, — думал Альберт Николаевич с удовлетворением, словно человек, решивший сложную инженерную задачу. — Это мы запомним, учтем и другим расскажем. Меня он, видно, уже считает совершенно своим и не стесняется. Черт знает, какая трансформация произошла с этим человеком! Наверняка, он уже бывал здесь».
Подымается занавес. На импровизированной сцене начинается нудная сентиментальная пьеса из «их» жизни. Актеры ужасные. Венделовский с трудом пытается понять содержание, хотя идея пьесы утверждается в каждом эпизоде, чуть ли не в каждой реплике — как плох мир и плохи люди, не понимающие «их» и заставляющие страдать. В зале гробовая тишина. У некоторых на подкрашенных глазах слезы. Венделовский с трудом сдерживает желание засмеяться. Если бы не дело, не перспективность внезапного «открытия», он бы с удовольствием высказал бывшему ротмистру все, что думает о его любимом театре...
— Ну как? Не жалеете... э... о потерянном времени? — спрашивает Издетский, когда они возвращаются в отель ночью на конном омнибусе, работающем до утра и прозванном в Берлине Буммлерваген — «кутиловоз».
— Было любопытно, Станислав Игнатьевич. Весьма, — отвечает Венделовский, боясь переиграть. — И хотя я не принадлежу к... героям пьесы, зрелище показалось мне весьма занимательным. Благодарю за доставленное удовольствие.
Да, — резюмирует Издетский. — Мы отлично провели свободный денек...
На следующее утро газеты полны сообщений о неудавшемся покушении на Милюкова. Рассказываются биографии Шабельского-Борка и Таборицкого. Они полностью совпадают с тем, что сообщил о них Издетский. После выстрелов Шабельского Милюков оказался невредимым: его заслонили собой бывший профессор Каминка и редактор влиятельной эмигрантской газеты «Руль» Владимир Дмитриевич Набоков — бывший камер-юнкер и сын министра при Александре III. Его-то и убил случайно Сергей Таборицкий, когда стрелял вторым в груду тел, барахтавшихся на полу, в проходе. Террористы арестованы полицией. Ведется следствие. Как сообщили «из весьма осведомленных кругов», по этому же делу будто бы арестован и граф Пален, бывший офицер лейб-гвардии конного полка, начальник дивизии у генерала Юденича, ныне близкий к крайне правым русским монархическим кругам, один из руководителей тайной Лиги, ведущей активную борьбу с мировым большевизмом.
— Интересно, — комментировал сообщения Венделовский. — С каких-то пор Милюков записался в большевики?
— Э... э... Наши враги — это наши враги, — усмехнулся ротмистр. — Не все равно, как они называются?!
...Помощник военного агента капитан Снесарев в назначенное время передал им вализу и подтвердил приказ срочно ехать через Вену: бывший кирасир полковник Бемер, действительно, по невыясненным до сих пор обстоятельствам, задерживается местной полицией. Его напарник с почтой ждет инструкций, находясь без документов, по существу, на нелегальном положении и каждую минуту ожидая ареста, ибо у него, ко всему, нет и австрийской визы. Им предписывалось разыскать дипкурьера, почту забрать, а при невозможности перевезти через сербскую границу — сжечь.
— Положены ли в вализу берлинские газеты? Для главнокомандующего? — спросил Венделовский.
Капитан Снесарев растерянно пожал плечами.
— В этой суматохе, — сказал он. — Я затрудняюсь. Я не присутствовал при опечатывании вализы. Но генерал Врангель лично просил меня напомнить, чтобы все газеты, в том числе и советские, продающиеся здесь, были отправлены с почтой для него, — настаивал Венделовский. — Это приказ, и я обязан. Это мой служебный долг, наконец.
