Андрей Добрынин - Китаб аль-Иттихад, или В поисках пентаграммы
До Эстельи я добрался без приключений. Однако на пристани меня никто не встречал, хотя я отдал ясные распоряжения по этому поводу. Такого с моими людьми еще никогда не случалось, и я сразу заподозрил неладное. Эти подозрения превратились в уверенность, когда возница экипажа, который мне пришлось нанять, рассказал мне о вторжении в Эстелью отрядов генерала Уртадо. Когда дорога стала пересекать мои земли, я воочию убедился в том, что вторжение не миновало и моей плантации. Прекрасные посевы маиса и хлопчатника были начисто вытоптаны, находившийся невдалеке от дороги склад сельскохозяйственного инвентаря сожжен дотла. Когда до плантации оставалось около двух лиг, я расплатился с возницей и отпустил его, решив пробираться лесными тропками, дабы не попасть в руки врагов, главным из которых, без сомнения, являлся негодяй Педрилло. Однако, приблизившись к плантации, я с облегчением убедился в том, что она пострадала гораздо меньше, чем я ожидал. Видимо, мои люди узнали о готовящемся набеге и заранее приняли меры к отражению нападения. Между постройками виднелись баррикады из мешков с землей и перевернутых фургонов, там и сям маячили вооруженные люди. Несомненно, плантацию удалось отстоять.
Мое появление было встречено всеобщим восторгом. Из рассказа моего управляющего Карлито я уяснил себе ход боевых действий. Уверенные в том, что их появление окажется внезапным, драгуны Уртадо вырвались галопом из леса и, оглашая окрестности устрашающим гиканьем и пальбой в воздух, ринулись в атаку. Когда они заметили, что их ожидают, было уже поздно. Залпы десятков винтовок загремели почти в упор, ни один выстрел не пропал даром. Доскакавшие до баррикад кони беспомощно топтались перед непреодолимым препятствием до тех пор, пока всадник, получив пулю, не сползал с седла. Вскоре те, кто чудом уцелел, повернули коней и пустились наутек. Стрельба велась наверняка, недаром после боя почти не оказалось убитых лошадей, а тех, которые остались без всадников, уже поставили на конюшню. Я изъявил желание осмотреть трупы людей. Они лежали в несколько рядов у стены дровяного склада. Бережливые пеоны уже сняли с них все предметы одежды, кроме штанов. Я насчитал тридцать шесть трупов. В одном из них я с удовлетворением узнал Педрилло. Левая сторона его лица, в которую попало сразу несколько пуль, представляла собой сплошную сине–черно–багровую яму, в которой ярко белел обломок кости. Воздух над мертвыми звенел от несметного количества мух. Покойников не закапывали, ожидая приезда священника. «Все–таки это христиане, сеньор, хотя и дурные», — извиняющимся тоном сказал Карлито. «А как же вы узнали о том, что они идут?» — осведомился я. «Разве я не сказал? Нас предупредила сеньорита, ваша невеста. Она увидела их на дороге у Эстельи, купила лошадь и скакала целый день, чтобы опередить их. А потом она взяла ружье и сражалась вместе с нами, как мужчина». «Розалия… — прошептал я. — Где она сейчас?» «Она спит, сеньор. До этого она не спала три ночи». «Где она, я спрашиваю?» — прохрипел я свирепо. «В вашей спальне, сеньор. Простите, если я поступил неправильно, уложив ее там», — промолвил Карлито, разводя руками. Я ответил ему невнятным ворчанием и направился в спальню. Мне казалось, что я хотел лишь взглянуть на Розалию, как скупец — на самую заветную свою драгоценность. Но, открыв осторожно дверь, я понял, что мои устремления не были столь платоническими. Волны черных волос на белизне постели и выглядывающая из–под них округлость плеча — даже мертвец воспламенился бы от такого зрелища. Когда я вошел. Розалия проснулась и улыбнулась мне — обрадованно, лукаво и чуточку сонно. «Я защищала ваше имущество, сеньор», — шепнула она. Срывая с себя одежду, я ничего не ответил. Когда Розалия увидела мое мужское естество, улыбка сползла с ее лица. Она отбросила в сторону одеяло, и ее тело античной богини предстало моему взору, рельефно выделяясь на простыне своей матовой белизной. Я лег рядом с нею, сдержав свой первоначальный пыл. Моя рука до тех пор скользила по сладостным волнам ее тела, впадая раз за разом в тайную тайных, пока ручка Розалии в свой черед не протянулась ко мне и ее точеные пальчики не охватили скипетр наслаждений, пронзив все мое существо предчувствием близкого счастья. «Простыни слишком грубы для твоей кожи, любимая», — произнес я и мгновенно возложил Розалию к себе на грудь. Она издала стон, в котором очаровательное упрямство сливалось с нежной уступчивостью, и, не в силах более сдерживаться, овладела мною. Далее разум мой помутился, и я всецело вверился тому инстинкту, который присущ одухотворенным натурам и который повелевает доставлять своему партнеру максимум блаженства, не считаясь ни со своими ощущениями, ни с требованиями стыдливости и приличий. Природная чувственность Розалии не была в достаточной мере развита ее опекуном. Он дал ей лишь первые намеки, а сокровенный смысл любовных забав раскрывал ей я, гордясь этой ролью, но в то же время и страшась пересекать ту черту, за которой чувственная смелость воспринимается как оскорбление. С этого дня любовные игры стали занимать большую часть моего времени. Плантация не приходила в упадок лишь благодаря расторопности Карлито, которую я, разумеется, щедро вознаграждал. Совокупление с возлюбленной не могло бы обладать для меня таким очарованием само по себе, лишь в своей материальной определенности. Сливаясь с нею, я ощущал, как наполняется живым содержанием мое прославленное на Востоке учение о Мировой Плоти. Оно гласит, что верующий, совокупляясь с желанной ему женщиной, соединяется тем самым с наиболее совершенной частью Мировой Плоти, которая есть одна из эманаций единого Божества.
В то же время, нарушая идиллию, меня все больше начинали раздражать доходившие до меня известия о бесчинствах отрядов генерала Уртадо и боровшихся с ними правительственных войск. Помимо присущего мне отвращения к насилию, я терпел и материальные потери, так как немало людей приходилось постоянно отряжать для несения дозорной службы. Мало–помалу я пришел к мысли о том, что Тукуману необходима революция, которая избавила бы его от наглой военщины, позволила бы собственникам спокойно приумножать свое достояние, искоренила бы анархию и разнузданный эгоизм. Собственность, Порядок и Отечество — вот краткая формула, выражающая мои политические устремления. Человеческое достоинство создается присвоением предметов внешнего мира, но чтобы реально присвоить вещь, то есть обратить ее в свою Собственность, необходимы внешние условия, то есть порядок, а Порядок в масштабе нации создает Отечество с присущими ему неповторимыми духовными ценностями. Несмотря на кажущуюся самоочевидность этих истин, я нисколько не обманывался касательно той реакции, которой следует ожидать на них в тукуманском обществе, пораженном бациллой анархии, особенно в его высших классах. Но все–таки я надеялся на испытанную силу своего красноречия, удивлявшего некогда на Востоке даже закосневших в заблуждениях мусульманских улемов.
Когда мои революционные убеждения окончательно созрели, я приказал Карлито раздать пеонам винтовки, погрузить в фургоны походное имущество и женщин и выступать в направлении Эстельи, оставив лишь небольшой отряд для охраны плантации. Розалии предстояло сопровождать меня в особом фургоне. Мое распоряжение не вызвало у Карлито удивления. В Тукумане издавна повелось так, что если землевладельцы были недовольны правительством или просто находили свою жизнь чересчур пресной, они раздавали ружья своим пеонам и во главе собственного воинства отправлялись делать революцию. Вести войну в Тукумане полагалось с крайней жестокостью, и я принимал это во внимание. Здешнее общество еще не созрело для правильного взгляда на милосердие и гуманность, любое их проявление толкуя как признак слабости. Обычай не брать пленных вытекал, по–видимому, из партизанского характера здешних армий, однако затем он приобрел самодовлеющее значение, и пленных стали расстреливать даже в том случае, если имелась возможность их содержать. Я также решил скрепя сердце придерживаться всех подобных особенностей тукуманского военного искусства, дабы неуместной мягкостью не повредить конечной благородной цели. Если же оставаться честным до конца, то тукуманские правители вызывали у меня столь сильное омерзение, что я считал их достойными только пули.
Эстелью мой отряд занял после короткого боя. Население, попрятавшееся по домам при звуках стрельбы, после ее окончания высыпало на улицы, чтобы приветствовать победителей. Моя программа, изложенная доступным для простонародья языком, давно уже была тайно отпечатана в типографии Эстельи и широко распространялась, — этим и объяснялся радостный прием, оказанный моей армии. Возле кабильдо, стены которого пестрели свежими пулевыми отметинами, сидели на корточках в ожидании расстрела человек двадцать пленных, и в их числе возглавлявший оборону алькальд Эстельи. С балкона кабильдо я произнес речь, обращенную к собравшейся толпе, в которой изложил те принципы государственности, о которых говорилось выше. Скажу не хвастаясь, что почти двойное увеличение численности моей армии, происшедшее в Эстелье, не в последнюю очередь было вызвано именно этой речью. Переночевал я в кабильдо, куда из дома алькальда солдаты принесли огромную кровать. Как пошутил мой лейтенант Хуан Монтьель, руководивший этой операцией, овдовевшей в тот день супруге алькальда такая кровать сделалась явно велика.
