Владимир Ляленков - Просека
Расходимся по домам в потёмках. Поднялся ветер. Колючие снежинки секут лицо. Возле почты расстаёмся.
Покуда сидели у Дмитрия, восторженное настроение от разговора в канцелярии сгладилось. Но вот я, смахнув с валенок снег в сенцах, вхожу в комнату. Светло, тепло и чисто. Отец за столом шелестит своими бумагами. Стучит костяшками счетов. Поверх очков посмотрел на меня. Спросит, почему я задержался? Нет, не спросил. Раздеваюсь.
— Войска римлян подступили к городу ночью и расположились лагерем, — доносится голос сестры из нашей комнаты.
Выглянула мама из кухни.
— Что ты так поздно, сынок?
— Собрание было.
Сестра умолкла. Это она прислушивается к тому, что я скажу.
— Садись кушать.
Есть мне не хочется. Я наелся у Дмитрия. Но мама почему-то не любит, чтобы я бывал у него. Она уважает Дмитрия, это я знаю. Но когда услышала про женитьбу Дмитрия, всякий раз, как скажу, что был у него, настроение у неё меняется. Ласковые искорки в её глазах гаснут. Верхние веки опускаются ниже, глаза делаются меньше. В них появляется грусть. И возле губ отчётливее обозначаются морщинки.
— Голодный я как волк, ма! — говорю я, вымыв руки и садясь к столу напротив отца.
Он косится на меня. В глазах его замечаю слабую усмешку. Значит, на работе у него ничего плохого не случилось, он в хорошем настроении. Ем суп. Вспоминаю всё, что произошло в канцелярии. Улыбка просится на лицо. Сдерживаю её. Рассказать? Нет, не буду. Пусть ничего не знают. Примут в комсомол, принесу и покажу билет.
— Какие новости у академика? — говорит отец.
— Сегодня не вызывали, — говорю я.
Просто так мы с отцом не беседуем никогда. Он или поучает, или что-нибудь рассказывает из прошлой своей жизни. О чём бы поговорить с ним? Не знаю!
— Спасибо, ма! — говорю я.
Сестра пишет что-то.
— Всё зубришь? — подмигиваю ей. — Давай, давай. А то двойку схватишь!
Она не отвечает. Беру рассказы Чехова, ложусь на кровать. Полежу немного. За уроки приниматься не хочется. Завтра сделаю. Когда я был меньше и, совершив какой-нибудь проступок, каялся перед мамой и она прощала, навсегда прощала, говорила, что не вспомнит об этом проступке, мне становилось легко, весело. Я давал клятвы себе, что не стану больше баловаться. Такое же чувство владеет мной сейчас, оно ещё сильнее прежнего. Читать, лежать не могу. Ухожу на улицу…
5
На следующий день я получил в райкоме комсомола уставы, бланки анкет, инструкции. Радостное настроение сбилось разговором с секретарём райкома, молодой женщиной Скворцовой. Она в сапожках, в чёрной юбке и в кожанке. Лицо у неё смуглое, глазницы тёмные. Она курит.
— Ты всех ребят из класса хорошо знаешь? — спросила она, когда я ей представился. Затянулась, выпустила дым.
Я пожал плечами:
— Всех. Мы вместе учимся.
— Кто из них достоин быть комсомольцем?
Я растерялся. Как я могу ответить на такой вопрос? У нас тридцать человек в классе. Кого назвать?
— Лягва есть, Крупенин, Сивотина Лида, — начал я и запнулся. — По дисциплине судить или по успеваемости? — спросил я краснея.
— Ну, хорошо. Иди, — сказала Скворцова.
В коридоре я толкнулся в одну дверь, в другую. Выскочил на улицу. «Она решила, что я глупый. Пусть. Я ещё докажу обратное», — подумал я и успокоился.
Минуло полторы недели. Лягва, Витька, я, Лидочка Сивотина и Шелестов остаёмся после уроков в классе. Учим устав. В нём ничего нет сложного, кроме фразы: «…и бороться за коммунистическое отношение к женщине».
— Что это значит, Лидка? — кричит Лягва. — Комму-ни-стическое отношение, а? Отвечай.
Лидочка смеётся. Она всегда смеётся, если не учит уроки и не отвечает их учителю.
— Карта, как ты думаешь?
— Не знаю. Не бить, может?
— Ха-ха! Значит, если я не комсомолец, то могу бить? Не то, не то…
Мы спрашивали учителей. Никто толком ничего не ответил. Я боялся, что на бюро во время приёма попросят расшифровать эти слова. Но приём прошёл отлично.
А весной случилось ещё одно важное событие.
После майской демонстрации мы вернулись в школу, чтобы занести в кладовку плакаты, портреты. Лягва и Витька побежали к Дмитрию. Я задержался с завхозом. Помогал уложить портреты вождей на верхнюю полку. Из кладовой услышал голоса девчонок. Они что-то обсуждали. Вдруг начали кого-то ругать. Я прислушался, уловил свою фамилию. Во время демонстрации я нёс плакат с лозунгом. Девчонки были без шляпок и без косынок, погода стояла солнечная. Одна Тамара Лысенко нацепила какую-то шляпку с изогнутыми полями. Я будто нечаянно поддел плакатом шляпку, хотел сдвинуть с макушки. Но шляпка упала на землю. Кто-то наступил на неё, я кинулся, поднял. Тамара не взяла её, я передал Лидочке Сивотиной. Но и у неё Тамара не взяла.
— Не за что на Борьку ябедничать, — слышал я голос Лидочки, — он не нарочно так сделал. В райком жаловаться с таким делом смешно.
— Вот уж выдумала! — голос Котляровой. — Ты уж слишком, Тамарочка. И знаешь, что я тебе скажу: если любишь его, то сама и виновата. Да. Знаю, знаю! Ты все книги исписала у себя: «Картавин, Картавин». А он тут ни при чём. Что ж ты, заставишь его любить тебя? Никто не может заставить. И, пожалуйста, не злись на него.
— Правильно, правильно, Томка, — заговорили голоса. — Валя правду говорит. Не красней. А лучше прямо и скажи: «Боря, я тебя люблю».
Девчонки засмеялись. Я на цыпочках спустился во двор.
Так вот оно что! Лысенко любит меня! То есть как же это любит? Ничего не понимаю. Стоит её чуть задеть, она бежит жаловаться. Потом целый день дуется… Как же она меня любит? Что ж, ей и поцеловать хочется меня? Меня? Ха-ха! Приятно поцеловать Сивотину, Курбанскую, вот ту девочку, которая живёт в конце Воровской. Она такая лёгкая, нежная. Неужели так же приятно поцеловать девчонке, скажем, Лягву, Витьку? Нет, не то, не то. Они, видимо, любят как-то по-другому. Совсем иначе…
Я сгоряча пробежал несколько улиц, пересёк луг, присел на берегу. Посмотрел на своё отражение в воде. Потом через мост перешёл на другой берег. Попробовал рукой воду, она ещё холодная. Медленно побрёл к дому…
Что мне теперь делать? Она красивая. Да. Я подумывал иногда, мельком, о том, чтобы подружиться с какой-нибудь девчонкой. Встречаться с ней где-нибудь, где людей нет. О чём говорить наедине? По слухам я знаю: девочки из десятилетки прогуливаются с ребятами. Но они старше. А она хорошая, Тамара…
Неделю я осваиваюсь с тем, что меня Лысенко любит. На уроках в её сторону не смотрю, никаких пакостей ей не строю. Стараюсь ничем не показать, что знаю о её чувстве ко мне. В то же время надо внимательней следить за своей внешностью. Надо изменить причёску. Буду зачёсывать волосы вверх, назад. Они сопротивляются, я их то и дело смачиваю. На ночь тайком от сестры обвязываю голову полотенцем. Упросил маму купить мне на базаре матросские брюки, ежедневно глажу их, чтобы стрелки не исчезли.
Когда разговариваю с кем-нибудь и Лысенко может видеть меня в этот момент, я как-то по-особенному жестикулирую, слова произношу не так, как прежде. Принимаю задумчивые позы.
Дома у нас скопилось значительное количество книг. Они занимают этажерку. Здесь Пушкин, Лермонтов, Гоголь, Толстой, Чехов. Эти книги любит читать мама. Ещё есть разные книги. Листая их, отыскиваю места, где разговаривают влюблённые. И стараюсь запомнить их разговоры… Наконец, мне кажется, я окончательно покорил Тамару и сам подготовлен для решительных действий. Но что такое? Прежде я мог в любой момент подсесть к ней, о чем-нибудь поговорить. Теперь не могу. Мне кажется, она сразу узнает всё, едва заговорю с ней. Она не должна этого знать. И другие девчонки стали поглядывать на меня как-то странно. Видимо, они замечают что-то… После многих раздумий, подкрепив себя мыслью, что всё-таки она первая полюбила меня, а не я её, пишу записку. Запечатываю в настоящий конверт. Перед последним экзаменом выждал момент, когда она оказалась одна в коридоре, подошёл и сказал:
— Тамара, вот тебе… прочитай. Держи.
Она наклонила голову. Постояла молча и взяла.
Летние вечера у нас тёмные. В двух шагах от тебя будут смеяться, а ты не узнаешь, кто это. В половине девятого я стою под огромным тополем за городским садом. Слева от меня дорога, за ней забор. Справа — крутой спуск к лугу, к речке.
Кто-то прошуршал в кустах. В центре города играет радио. Она должна появиться вон там, на дороге. Часов у меня ещё нет. Она? Кто-то идёт. Это не она. Она. Я пошёл ей навстречу.
— Ты в тёмном во всём, — сказал я, — я тебя сразу не узнал.
— Я опоздала немножко, — ответила она.
Мы свернули в парк. На дорожках ни души. Сегодня танцплощадка закрыта, народ гуляет по главной улице, которую вечером все называют почему-то «шаландроном». В кустах под обрывом цокают соловьи.
— Зачем ты написал мне записку?
