Владимир Ляленков - Просека
Есть у нас и другие девчонки и ребята, которые хорошо учатся. Но все мы делаем много глупостей. Военрука прозвали Удавом. Фаддея Петровича — Синицей, хотя он на синицу нисколько не похож. Скорей он напоминает старого грача, когда тот линяет. Учительницу ботаники зовём Крысой. На её уроках очень шумно. Девчонки перебрасываются записочками. Ребята передвигаются по классу вместе со столами.
Окончив седьмой класс, перейдём в десятилетку, там дисциплина, говорят, крепче. Я стану серьёзней. Там есть комсомольская организация, и я вступлю в комсомол.
Но вот однажды, во время большой перемены, директор останавливает меня на лестнице и говорит:
— Борис, задержись сегодня после уроков.
— Хорошо, — машинально говорю я.
Сутулая фигура директора исчезает в канцелярии. Зачем? Может, он увидел, как мы курили в амбаре? Тогда почему оставляет меня одного? За последние дни я ничего не натворил. Может, опять эта вредина Тамара Лысенко пожаловалась на меня? Но я почти не разговариваю с ней. Изредка поглядываю на неё. Она расплела косы, сделала гладкую причёску. Одевается нарядно. И однажды появилась в школе в тёмных очках, привезённых ей отцом из Германии. И в туфлях на высоких каблуках. Выглядеть она стала взрослой. Я что-то сказал тогда едкое. И как-то обозвал. Она пожаловалась Вере Владиславовне. Вера Владиславовна напомнила мне, что мы уже не дети. Скоро будем иметь паспорта. И надо быть вежливыми.
Прозвенел звонок. Все уже знают, что директор оставляет меня после уроков.
— Борька, мы будем ждать! — кричит Лягва.
Я сижу у окна, он — через ряд от меня у стены. Я киваю. Витька — через два стола. Котлярова передаёт записочку от него. «За что?» — спрашивает он. «Не знаю», — пишу я и бросаю записку.
Сейчас урок истории. Чётко стучит каблуками наша историчка Лариса Георгиевна. Мы встаём. Садимся. Лариса Георгиевна высокая. Волосы у неё рыжеватые. Она не старая. Не злая. Как и Лида Красавина, то и дело покусывает губы. Всё делает с таким видом, будто ей страшно некогда. Будто она только что бежала бегом и через минуту побежит снова куда-то. Историю я хорошо знаю. В журнале уже имею четвёрку и пятёрку. Меня она не вызовет.
Подперев голову ладонью, смотрю на Ларису Георгиевну. Потирая ладони так, что они хрустят, она прошлась по классу.
— Кто скажет, что было задано, ребята? Кто хочет ответить? Лысенко? Пожалуйста. Иди к доске.
Лидочка участливо шепчет:
— Борька, тебя за что?
— Не знаю.
— Скажи.
— Не залазь в мою зону.
Смотрю на гладкие волосы Лысенко. У плеч они загибаются локонами. Она отвечает, как обычно, глядя в окно. Она красивая. Но вредности в ней больше, чем у всех девчонок, взятых вместе. Хоть бы запнулась, думаю я. Но она отвечает гладко. Ни на кого не глядя, проходит на место, взмахом головы откидывает назад волосы. Садится. Следующим Лариса вызывает Шелестова. Класс оживляется. Шелестов сильно заикается. Ответ его займёт пол-урока. Спрашивать больше учительница не будет.
— Жи-жи-жи, — заводит обычную песню Шелест, дёргая головой, бледнея и закатывая глаза. Он хорошо учится. Когда не волнуется, почти не заикается. Но у доски не может без заикания.
После истории — урок физики. Если в канцелярии меня ругали, Фаддей обязательно вызовет меня к доске. Но и он не вызвал. После уроков я хожу по коридору. Мы занимаемся во вторую смену. Классы пусты. За окнами темнеет. Пришла уборщица тётя Валя и с ней Маня, жена Дмитрия. Он давно получил паспорт. Продолжает работать на бойне. А Маня поступила уборщицей в школу. Так что их не выселяют из комнаты. Я редко бываю у Дмитрия. Когда водил кроликов, мы часто встречались, теперь во время перемены забежишь к нему ненадолго. Урок вздумаешь пропустить, тоже у него проболтаешь часок. Меня, Лягву и Витьку Маня зовёт на «вы».
— Дмитрий дома, Маня? — спросил я.
— Дома, — кивнула она, и тут открылась дверь канцелярии и выглянул директор.
— Ты здесь, Картавин? — спросил он. — Заходи.
За длинным столом Вера Владиславовна, Лариса Георгиевна. Какая-то незнакомая женщина. Где я видел её?
— Садись, Борис, — сказал директор. — Это Картавин, — подсказал он женщине.
Она кивнула и спросила:
— Это твоя сестра учится в десятилетке?
— Моя.
— Отличная девочка, — сказала женщина, глядя на директора. — А брат каков?
Она взглянула на меня и улыбнулась.
— Брат есть брат, — сказала Вера Владиславовна.
Директор тоже улыбнулся.
Оказалось, что незнакомая женщина — это инструктор райкома комсомола, зовут её Нина Владимировна. Она отлично знает мою сестру и обо мне слышала много хорошего (когда она об этом сказала, я покраснел и уставился в пол, боясь взглянуть на директора). Правда, у меня бывают срывы в дисциплине и учёбе, говорила она. Тут я поднял глаза, почувствовал себя смелей.
— Я знаю и про ваш заговор, когда вы учили уроки и не отвечали, — продолжала Нина Владимировна, — но не об этом речь…
Короче говоря, она сказала, что в школе нашей нет комсомольской организации, её надо создать.
— Как ты смотришь на это дело, Борис? — спросила Нина Владимировна.
— У нас ребята хорошие, — сказал я.
— Вот и чудесно, — сказала она, — мы с тобой познакомились. Завтра ты сможешь прийти в райком?
— В какое время? — спросил я. — Утром или после уроков?
— Приходи после уроков.
— Хорошо.
Все поднялись. Я сказал «до свидания» и вышел. Лягва и Витька ждали меня у Дмитрия.
Дмитрия дома не было. Маня топила плиту, что-то готовила на ней. Лягва курил, Витька листал книгу.
— Что? — встретили друзья меня взглядом.
Стараясь быть спокойным, я рассказал.
— Ах, вот что! — протянул Лягва, — Я думал, беда какая! Что ж, ты пойдёшь в райком? — спросил он.
— А как же!
Лягва подсел к плите, стал подбрасывать в неё дрова. Я понял, ему немного завидно. Не завидно, а скорей обидно: мы друзья, но вызвали одного меня. Очутись я на его месте, мне было бы тоже обидно.
Витька восхитился:
— Значит, в комсомол тебя примут? А потом и я вступлю, правда?
— Конечно, — сказал я, — и Лягва тоже.
— Я ещё подумаю, — сказал Лягва, глядя в огонь плиты, — я, может, в Москву скоро уеду, там вступлю. А здесь что!
Пришёл Дмитрий. Он, как и Витька, вырос. Только у Витьки всё растёт: и ноги, и руки, и шея. У Дмитрия, кажется, выросли одни ноги, а остальное не изменилось. Когда смотришь на него сзади, такое впечатление, будто под штанинами у него ходули. Он мельком взглянул на нас, улыбнулся.
— А, учёные пришли! Я сейчас.
Он сбросил коричневый от крови фартук. Стянул с ног сапоги. Маня унесла всё это в коридор. Я полил Дмитрию на руки из кувшина над тазом, и он умылся.
— Что вас занесло ко мне? — спросил он.
— Так просто зашли, — сказал я, — ты оставил на зиму кроликов?
— А как же!
— Мы порезали, — сказал я.
— Знаю. — Он сел к столу.
— Мы на минутку, — сказал Лягва. — Сейчас уйдём.
Лягва рассказал, почему мы задержались. Маня подала на стол ужин.
— Вы будете кушать, ребята? — спросила она. — Я много наварила. Целый кендюх убухала в чугун. Витя, вы будете? Борис?
Мы согласились. Дмитрий рассказал, как сегодня пригнали быка из колхоза «Молочный». Бык был огромный, злой.
— Быки страшные, — сказала Маня, — у нас в деревне одну бабу ещё при мне бык закатал до смерти. Как набежит на них зык — бяда!
— Не бяда, а беда, — сказал ей Дмитрий.
Маня отвернулась, заторопилась к плите. Дмитрий хоть и не учится в школе, но, пожив в городе, большинство слов произносит правильно, не по-деревенски. Маня до сих пор говорит: «надысь», «бяда», «таво-ентово»; вместо слова «всё» говорит «усусе». И ещё по-всякому выражается, а когда быстро заговорит, волнуясь, не сразу её поймёшь. Дмитрий поправляет жену.
Мы засиделись у Дмитрия. Он рассказал, что на днях на бойне украли коровью тушу. Приезжал из Нового Оскола милиционер с овчаркой, чтобы та по следам нашла вора. Овчарка побегала по двору, заскочила в разделочный цех, схватила огромный кусок мяса, унесла в угол и стала есть. И покуда не съела, самого милиционера не подпустила к себе.
— Голодная была, — сказал Дмитрий, — где там ей искать?
— Так и не нашли кто?
— Нет.
Разговор затронул дела базарные. Поговорили о жуликах. Их развелось много. Судят их в суде с утра до вечера. «Меньше трёх лет теперь не дают, — сказал Дмитрий. — Кило мяса украл на бойне — три года. Ведро картошки выкопал на колхозном поле — три года».
Расходимся по домам в потёмках. Поднялся ветер. Колючие снежинки секут лицо. Возле почты расстаёмся.
Покуда сидели у Дмитрия, восторженное настроение от разговора в канцелярии сгладилось. Но вот я, смахнув с валенок снег в сенцах, вхожу в комнату. Светло, тепло и чисто. Отец за столом шелестит своими бумагами. Стучит костяшками счетов. Поверх очков посмотрел на меня. Спросит, почему я задержался? Нет, не спросил. Раздеваюсь.
