Анри Труайя - Крушение
Идея была соблазнительная. Жан-Марк согласился без колебаний.
— Но сейчас я должен поехать к Валери, — сказал он.
Когда он вернулся в квартиру на авеню Бюжо, Мадлен уже ушла, а Валери давала указания электрику, который записывал их в блокнот.
— Мне так жаль! — выпалил Жан-Марк. — Меня задержал Коплен! Тетя Мадлен уже ушла?
— Да, — сухо ответила Валери. — Кстати, я тоже собиралась уходить. Нет, правда, Жан-Марк, это уже слишком!
У нее был оскорбленный вид, холодные глаза и визгливый тон — как в худшие дни. Костюм сливового цвета точно соответствовал ее настроению: жесткие складки, пуговицы, пылающие гневом. «Она всю жизнь будет иметь право упрекать меня! Это невозможно, невозможно!» — с тоской думал Жан-Марк.
— Тебе так скучно заниматься вместе со мной нашей будущей квартирой? — спросила Валери, сбавив тон.
— Да нет, что ты, — возразил Жан-Марк, подумав: «Когда она старается быть милой, получается еще хуже!»
— Пойдем, посмотришь, — позвала она, — надо решить, где делать розетки у тебя в кабинете. Куда бы ты хотел поставить большую лампу? Сюда? Или туда? Здесь — практичнее, там — красивее… На мой вкус, конечно… Заметь, что…
Жан-Марк слушал Валери и думал, что ему все это глубоко безразлично.
Жан-Марк разложил на диване конспекты семинарских занятий, начал во второй раз перечитывать главу о правовых конфликтах в частном международном праве, не запоминая при этом ни слова. Он то и дело поднимал глаза от текста, чтобы взглянуть на Жильбера, мучившегося над математикой, — тот сидел за столом, опираясь на широко расставленные локти. Внезапно Жильбер тоже поднял голову, и их взгляды встретились.
— Все в порядке? — спросил Жан-Марк.
— Нет, — пробормотал Жильбер. — Не могу сосредоточиться.
— Я тоже. Знаешь, вместе можно заниматься, только если работаешь над одной и той же темой!
— Хочешь, прервемся? — предложил Жильбер. — Послушаем пластинки…
— Никакой музыки, пока я не вдолблю себе в башку эту главу! Сейчас одиннадцать. Работаем до полуночи!
Жильбер тяжело вздохнул, вцепился пальцами в волосы и снова склонился над своей тетрадью. Минуты тянулись бесконечно. Жан-Марк перестал даже делать вид, что читает. Он сидел, положив ногу на ногу, и не сводил глаз с Жильбера. Внезапно он испытал желание прикоснуться к этому высокому гладкому лбу, красиво очерченному подбородку, длинной шее, так красиво переходившей в сильные, совершенных очертаний плечи. «Почему Жильбер не девушка?!» — спросил он себя. Эта неожиданная мысль потрясла его, как физический шок.
— У меня есть идея, — начал Жильбер, захлопывая тетрадь. — А что если в следующее воскресенье мы съездим за город на моей машине? Мне надо попрактиковаться на шоссе…
— Согласен, но не в следующее воскресенье: это будет накануне письменного экзамена по праву, я буду весь день заниматься.
— Тогда через две недели?
— Если будет хорошая погода!
— Будет, я уверен! — воскликнул Жильбер. — Кстати, мы можем отправиться туда, где у твоих родителей загородный дом!
— В Бромей?
— Да-да!
Жан-Марк помрачнел. Он не мог привезти Жильбера туда, где еще ощущалось присутствие Кароль.
— Нет, — отрезал он.
— Почему?
— Не знаю… Я слишком часто ездил в Бромей в детстве… Теперь там все не так… Воспоминания… ты понимаешь! Вокруг много других красивых мест! Сам увидишь!
— Полагаюсь на твой выбор! — ответил Жильбер с пылающим взором.
Он неожиданно вскочил. Жан-Марк тоже встал. Им овладело странное изнеможение. Внезапно женитьба показалась ему совершенно необходимой — и чем скорее, тем лучше. Он стремительно простился и ушел.
На улице он мысленно вернулся к своей тревоге и нашел ее абсурдной, смешной. Настоящая дружба, говорил он себе, всегда основывается на чем-то гораздо более таинственном, чем совпадение возрастов и характеров. Только поступок относит нас к определенной категории людей. А поступка он никогда не совершит — в этом Жан-Марк был уверен! Можно позволить мыслям заходить как угодно далеко, воображать, все себе позволять в мечтах — и все-таки не чувствовать себя другим, не таким, как все!
Дойдя до дома, Жан-Марк окончательно успокоился. И все же он долго размышлял, лежа в постели, о трагическом одиночестве тех, кто, презрев табу, налагаемые обществом, утоляет свою противоестественную страсть, и вспоминал имена знаменитых артистов, тонких, неординарных писателей. Погасив свет и лежа в темноте, Жан-Марк невероятно четко видел перед собой образ Жильбера и наконец уснул, чувствуя счастье и умиротворение.
XX
Франсуаза бежала вверх по лестнице, ища в сумке ключ, чтобы выиграть время. Найдя его, она подняла голову — на площадке второго этажа ее кто-то ждал.
— Александр! — прошептала она, и у нее перехватило дыхание.
— Ну да, конечно! — отвечал он, смеясь. — Это я!
Она заметила стоявший у стены чемодан.
— Я решил было уже уйти, оставив тебе записку, — продолжал он, — и вернуться вечером.
Он хотел поцеловать ее, но она уклонилась, открывая дверь. Александр вошел следом, держа в руке свой чемодан. Должна ли она воспротивиться? Стоило Франсуазе увидеть мужа, и она почувствовала, как рвутся связи, соединяющие ее с реальным миром. Она шла домой, приведя в порядок мысли, думая о каждодневных заботах, сделав мелкие покупки — копирку, ленту для машинки, два ломтя ветчины, банку шпината, марки… и вот внезапно земля уходит у нее из-под ног, она обо всем забыла и словно нырнула в грезу. «Какое счастье, что Николя нет дома! — сказала себе Франсуаза. — Это упростит дело». Какое именно «дело», Франсуаза и сама не знала.
Они вошли в большую комнату. Она осмелилась взглянуть Александру в лицо. Он похудел. На лице с заострившимися чертами глаза казались противоестественно огромными. Франсуаза спросила:
— Зачем ты вернулся?
— Я все объяснил тебе в письме, — ответил он, — мне нужно хлопотать об иммиграционной визе.
Надеялась ли она в глубине души, что муж вернулся из-за нее и больше не уедет? Франсуазой овладели досада и разочарование.
— Ну да, конечно, — пробормотала она. — И сколько времени тебе понадобится?
— Думаю, две-три недели… Там мне очень повезло: мои кузены — тоже Козловы! — заявили властям, что поселят меня у себя. Это необходимо, если хочешь жить в Москве!
Александр огляделся вокруг себя.
— Там в подобной квартире жили бы три семьи! Скажу тебе честно — узнав трудную, но веселую жизнь русских, с трудом переносишь западный комфорт. Я часто сожалел, что тебя нет рядом, там я сумел бы объяснить тебе все достоинства некоторых лишений…
Франсуаза удивилась, что он включал ее в свой советский опыт, уже решив с ней расстаться.
Александр рухнул в кресло и вытянул ноги. У него было лицо счастливого человека, вернувшегося в родной дом после долгого путешествия. Франсуаза наблюдала за мужем и не понимала его. Неужели он не видит, как жестоко терзает ее?
— Да, — продолжил он, — в СССР нужно ехать не туристом, избалованным удобствами, а человеком с гибким сознанием, готовым открыть для себя другой народ. Это вопрос не политики, а чувствительности. Если с чувствами у тебя все в порядке, ты выдерживаешь потрясение первой встречи и готов к следующим… Ты ведь меня знаешь: я не ценю удобства и уют — ни материальные, ни интеллектуальные. Как только проблема становится слишком простой, она перестает меня интересовать. — Он моргнул и добавил: — Боюсь, что вот-вот усну!
Франсуаза опустила голову. Вот все и выяснилось: в их прежней жизни, с ней, он засыпал от скуки! Помолчав несколько мгновений, Александр провел по лицу рукой и спросил:
— Ты собрала все бумаги для развода?
— Развода не будет, — ответила Франсуаза.
Брови Александра стремительно взлетели вверх.
— Вот как? И почему же?
— Потому что я этого не хочу!
Александр долго молча смотрел на нее, обуреваемый нежностью, смешанной с удивлением. Он наверняка принял этот отказ за еще одно доказательство ее любви. Но Франсуаза была так далека от этого чувства, что ни на мгновение не заподозрила, что ее решение может быть столь превратно истолковано.
— Дело твое! — бросил наконец Александр. — Меня это не волнует!
Он встал, протянул ей руку. Франсуаза колебалась.
— Чего ты боишься? — удивился он.
Она дала ему руку и вздрогнула от прикосновения горячих сухих пальцев. Не выпуская ее пальцев из своей ладони, Александр пристально вглядывался в лицо жены.
— Знаешь, я много думал о тебе в России, — продолжил он. — О тебе, о нас. То, что совместная жизнь изнашивает, обесцвечивает, разрушает, может быть воссоздано в изначальной прелести за несколько дней разлуки. А ведь существует еще и плоть. Это так важно, так значимо!
