Гвин Томас - Всё изменяет тебе

— Народ достаточно хорошо знает меня, Коннор, и никогда не поверит в такую ложь.

— Многих эта ложь вполне устраивает. Она освобождает их от ответственности, им не надо ничего предпринимать, а только со смиренным видом ждать, чтобы мистер Пенбори продиктовал им условия. Уж если кто примирился с нуждой, то и ложь у него не застрянет поперек глотки. И, как я уже сказал, большинство лучших ваших ребят разбежалось и примкнуло к отряду Джереми. Они были бы рады, Джон Саймон, если бы вы оказались с ними. Идите к ним, и снаряжение начнет прибывать к вам через три — четыре дня.

— А как вы думаете, мы добьемся успеха?

— Наделаем шуму и вызовем отклик. Успех каждый понимает по — своему. Никто не может точно предвидеть, как далеко мы зайдем. Может быть, нам удастся сдержать обещание и сохранить жизнь нашему движению хотя бы до того, как путь прочистится. Почва, на которой растут плоды человеческих усилий, истощается, и мы, возможно, послужим для нее навозом. Угнетение — это развесистое дерево, пустившее глубокие корни в землю, Джон Саймон. Зарубку мы на нем сделаем. А свалить его вряд ли сможем. До свидания!

Они помахали нам руками на прощание и ушли. Коннор первым спустился по лестнице. Джереми, перед тем как окончательно скрыться, еще раз кивнул нам напоследок и ухмыльнулся. Это выражение как — то странно пристало к его худощавому, строгому лицу, и я с подлинным облегчением улыбнулся ему в ответ, как бы радуясь намеку, что следующий этап нашей совместной деятельности окажется несколько менее зловещим и фатальным, чем это могло представиться из слов Коннора. Мы сначала услышали, как оба ушедших отстучали по Перилам условный сигнал, а потом раздался низкий голос Эйбеля, отодвинувшего и снова вернувшего на свое место груды мешков и других предметов, с помощью которых он маскировал вход на лестницу.

Я оглядел чердак со всех сторон и сделал невольную гримасу.

— Пошли, Джон Саймон! — сказал я. — Чего еще нам ждать? Здесь весело, как в могиле. Куда нам теперь держать путь? Не на квартиру ли к Корнишам? Здесь мы не можем оставаться. Мы стоим здесь на сплошном солдатском кряже. Кроме того, я видел там сегодня парочку хитрых и глазастых человечков, одетых в одно только черное и тщательно оглядывавших меня с головы до ног. По словам Эдди Парра, это шпики, специально прибывшие из Лондона или еще там откуда — то для выслеживания кое — каких людей и для подготовки их к виселице. Так или иначе, а местечко это не из приятных. Что ж ты собираешься делать?

Джон Саймон улегся на ту самую кучу мешков и старой соломы, на которой я застал сидящими Джереми и Коннора, когда поднялся на чердак. По — видимому, он страшно устал, глаза его были закрыты, руками он сдавливал виски.

— Что с тобой, друже? — спросил я. — Не вздумай только сказать, что ты собираешься провести здесь ночь. Давай — ка мы лучше двинемся в путь — дорогу, пока эта банда там внизу не покончила с поминками по здравому смыслу и не начала совать свой нос по всем углам в поисках жратвы.

— Подожди минутку.

— Тебе нехорошо?

— От сабельного удара в моей голове поднялась ужасная музыка. Уже и в тот моменг заиграла достаточно зловещая мелодия. А от того, что я проделал дорогу с вершины холма, ожидая из — за каждого куста солдат, мое состояние не улучшилось. Я пришел сюда сегодня ночью, ожидая сурового нагоняя от Джереми Лонгриджа. Но он не произнес ни слова. Мы пока не похожи на него, Алан, но, может быть, и нам удастся стать такими. Он упорно сжигал себя, но этот огонь питает его жизнь. Джереми — человек без прикрас. Зато он насквозь видит человеческую подлость во всех ее видах и твердо убежден, что ей никогда не удастся достигнуть того, к чему она больше всего стремится, то есть нашего уничтожения. Как себя вела Кэтрин, когда ты видел ее?

— Внешне спокойна, и все же она тревожится

— Говорила что — нибудь?

— Не много. Там была в это время еще и другая молодая женщина — такая тихая, милая. Она была влюблена в Уилфа Баньона. Она все старалась уверить меня, что мне угрожает какая — то серьезная опасность со стороны Плиммона.

— Что ты ему сделал? Не угодил игрой?

— Нет, но я раза три — четыре поболтал с бабой, на которой он собирается жениться, с дочерью Пенбори. А ему не нравится, что какой — то там арфист наставляет ему рога — пусть это будет даже в теории. Ну вот, значит, пекарь Лимюэл и собирается присягнуть, будто он собственными глазами видел, как мы с тобой убивали этого зверюгу, как его там звать…

— Бледжли?

— Ну слыхал ли ты когда — нибудь такую несусветную чепуху?

— Довольно часто. Чего только они не пришьют человеку, ведь все специальности оплачиваются так низко, что лжесвидетелей можно достать по дешевке. Лимюэл — этот будет врать под присягой с огоньком и умело. Будь правда его мачехой, он и тогда не мог бы гнуснее вести себя с ней. Своих хозяев он искренне любит. Жар печей, в которые он сажает свои караваи, должно быть, окончательно выпарил из него все соки независимости. Уж если кто — нибудь может довести меня до виселицы, то это, конечно, Лимюэл.

— А на меня, по — твоему, эта угроза не распространяется? Я еще не заслужил этой чести?

— Нет. С тобой у них нет настоящих счетов. Плиммон просто хочет попугать тебя — вот и все. Не думаю, чтобы они стали тебя задерживать, если бы ты сегодня ночью решил убраться из Мунли.

— Ты готов?

— Да. Мне уже лучше. Голова стала ясней. Я был совсем как баран, пока Джереми и Коннор оставались здесь. Коннор стоящий человек. Он постарается снабдить нас всем, что только нам понадобится. Он поддерживает связь с нашим движением во всех крупных городах — в Лондоне, Манчестере, Бирмингаме. Если мы зашевелимся здесь, то уж он постарается, чтобы и наши друзья выполнили свой долг, каждый на своем месте.

— Ты думаешь, что и они вступят в бой?

— Нет. Просто напомнят королю и его правительству, что их солдаты могут проводить время с гораздо большей пользой, чем они это делают здесь; что нас уже тошнит от добровольческой кавалерии, от этих дворянчиков, которых можно считать по уму родными братьями их собственных коней; что небеса не обрушатся, если они разрешат нам иметь свои профессиональные союзы и дадут нам право самим высказаться о том, как мы хотели бы построить свою жизнь.

— А легко разве, убедить этих королей и их правительства?

— Нелегко. Но если мы изменимся, придется измениться и им. Ведь мы для них имеем такое же значение, как соки земли, обеспечивающие им урожай хлеба. Ну идем.

Мы задули почти догоревшую свечку на полу. Потом начали спускаться по лестнице, напряженно прислушиваясь к каждому звуку, который мог предупредить нас об опасности. В общем зале таверны пение совершенно замерло, но на переднем дворе и на дороге кое — где еще слышались обрывки песен, распеваемых пехотинцами. Эти все еще пытались продлить ночь и часы бражничества. Визг какой — то женщины и затем ее же смех заставили меня подскочить, а старую лестницу — заскрипеть. Джон Саймон трижды тихо постучал в доску, находившуюся в самом низу лестницы, над притолокой.

— Надеюсь, что Эйбель поторопится, — сказал Джон Саймон. — Сегодня ночью нам еще предстоит долгий обратный путь к дому Корнишей, а завтра — к южным долинам.

Он обернулся ко мне и тронул меня за руку.

— А ты пойдешь со мной? — спросил он.

— Да. Уж коль скоро мы оба одинаково провинились перед Плиммоном, пойду, пожалуй, и я. С удовольствием посмотрю, как будут дубить шкуру этого интересного джентльмена. С удовольствием преподнес бы ему в качестве свадебного подарка арфу с его собственными внутренностями, натянутыми на нее вместо некоторых коротких струн.

— Не надо вносить в это дело личных страстей, Алан! Игра стоит свеч.

Вдруг мы услышали, как чей — то глухой обозленный голос произнес по ту сторону двери:

— Открывай!

Голос был чужой, не Эйбеля, и, озадаченные, мы отступили на два — три шага от двери. Вслед за этим раздался — и на этот раз сомневаться не приходилось — голос Эйбеля. Громко, как бы в отчаянии, он крикнул:

— Джон… арфист… засада! Беги…

Послышался удар, и слова Эйбеля внезапно замерли. Мы поспешно взбежали по лестнице назад на чердак. В маленькую слабенькую дверцу начали шлепаться винтовочные пули. Осаждающие энергично приступили к штурму, им и минуты не пришлось бы затратить, чтобы пробить себе дорогу вперед.

И вдруг, как по команде, дверь перестали таранить. Сначала мы с Джоном застыли, а потом рванулись вперед, сгорая от желания узнать, что значит наступившая тишина.

— Адамс! Ли! — прокричал кто — то.

Голос звучал оглушительно, но в нем не чувствовалось ни грубости, ни свирепости. Я сразу же узнал его: он принадлежал тому самому старшему офицеру, майору, который сидел во главе стола.

— Адамс! Ли! Мы знаем, что вы здесь. Именем короля: сойдите и сдавайтесь. Если у вас есть оружие, сбросьте его вниз, перед тем как спуститься с лестницы… Если вы не выйдете, мы просто сожжем дом. Это избавит меня от необходимости посылать кого — нибудь из моих солдат ловить вас. Даю вам минуту на размышление. Будьте же благоразумны и выходите.