Гвин Томас - Всё изменяет тебе

После того как я выпил пива, Эйбель поймал мой взгляд и поманил меня за стойку. Нырнув под деревян — яую доску, я очутился рядом с ним, лицом к маленькой кладовой, где у него хранились бочки и кружки.

— Пока что помалкивай! — проговорил он тихо, а затем сказал погромче: — Вот эти кружки в углу надо помыть. Набери в лоханку чистой воды и сполосни их. Полотенце найдешь вон там, оно висит на веревке.

Я сел на табурет в отдаленном темном углу и наслаждался тихим звяканьем посуды в тепловатой воде. Вытирая кружки, я забавлялся тем, что тяжело дышал на них, а потом до блеска надраивал грубым полотенцем. Обязанность моя, требовавшая только аккуратности, была так проста и однообразна, что лицо у меня, надо думать, достаточно ярко выражало дурацкий восторг; во всяком случае, когда я на мгновение стряхнул с себя состояние далекой безумной отрешенности от всего происходящего, то увидел, что четверо молодых офицеров с полными, лоснящимися физиономиями, перегнувшись через стойку, уставились на меня и громко гогочут.

— Ну и шут гороховый! — проревел один из них, надрываясь от смеха. — Очаровательный болван! Может развеселить и мертвого. Видели вы когда — нибудь такое дурацкое выражение глаз? О боже, боже, а не тряхнуть ли нам малость этого дурня? Может быть, мы вытрясем из него рецепт идиотского блаженства, которое написано на его лице?

— Да ведь это один из трех волхвов, что пожаловали к нам из центральных графств. Они хотят возвестить всем этим вшивым рабам о пришествии нового мессии! — сказал другой офицер.

— Тащи его сюда, уж мы над ним тут потешимся! — прорычал третий, явно не державшийся на ногах и, по — видимому, самый пьяный и самый свирепый из них.

— Правильно, Герберт! — поддержал его другой собутыльник.

Требование Герберта вытащить меня из кладовки и заставить ломаться перед ними наподобие циркового клоуна встречено было пьяной компанией по — разному и с разной степенью энтузиазма. Я продолжал сидеть на своем месте, призадумавшись над их словами. И вдруг Почувствовал сильную усталость. За последние дни мне немало пришлось напрягать мозг, да и физически я много Двигался в том же темпе, что и мои мысли. Я был встревожен и испуган. И страхи так быстро сменяли друг друга, что мое сознание было полностью поглощено сценами разыгравшегося в моем воображении мрачного спектакля, и я почти не ощутил вкуса гнусной плесени, присущего этому состоянию неуверенности и оторопи. Несколько часов, проведенных с Кэтрин в домике Брайеров — таких грустных и все же бодрящих, — безнадежных, как подсказывал ум, и все же умиротворяющих, до некоторой степени сгладили остроту переживаний и восстановили утерянный покой. И вот, сидя здесь, в этом прохладном убежище и предаваясь немудрой радости — плескаться в теплой воде и мыть ею гладкие стенки глиняных и оловянных сосудов, — я почувствовал, как распрямляется моя удрученная душа. Исчезли последние следы душевного разлада, вызванного попыткой идти чужими путями. Я опять стал самим собою: одинокой, но беспечной личностью, полной собственного достоинства. В первую минуту я даже не сообразил, какое отношение имеет эта банда тупых раскормленных и наглых скотов к хитро рассчитанной машине подлости, угроз, жестокости и угнетения, связавшей их с Джоном Саймоном Адамсом в живой черный клубок, в котором проклятые сцепились с проклинаемыми. Когда я услышал их голоса и до меня дошло, о чем они говорят и чего требуют, я осознал только шумы, вторгшиеся во все тихие и ясные уголки моей души, захлестнувшие мои ощущения и разум, из которых складывалось мое я. Впервые со времени моего появления в Мунли я испытал ту крайнюю, не вызывающую никаких сомнений, чудесно проникавшую во все поры сознания ненависть, которая закалила нервную и кровеносную систему Джона Саймона и Баньонов и сделала их несгибаемыми, как омертвевшая кость. Разбив кружку о край бочки и взявшись за уцелевшую ручку с заостренным осколком, я готов был броситься на кого угодно.

— О, ведь это просто придурковатый малый, — услышал я слова Эйбеля, — не стоит делать из него игрушку, господа! Если его не трогают, он вполне безвреден. Ведь какие — то права есть у каждого.

— Что ты сказал? — переспросил тот офицер, которого другие называли Гербертом.

— Я сказал, что у каждого есть какие — то права.

Эйбель и офицеры пристально уставились друг на друга. Трактирщик был спокоен, холоден, как поросшие мохом камни во дворе таверны, на лице у него — ни капли гнева, руки впились в прилавок.

Со стороны камина чей — то голос громко крикнул:

— Полковник будет не очень — то доволен тем, что ты травишь местных идиотов, Герберт. Мой тебе совет: оставь его в покое.

Герберт загоготал и отвернулся. Эйбель поспешно подошел ко мне, вырвал зазубренное оружие из моих рук и силой снова усадил меня на табурет.

— Осторожней! — прошипел он. — Это сумасшествие. Заткни уши, если ты так чувствителен. Тебе еще придется услышать кое — что похлеще.

Сумерки уже сгустились, когда отряд вернулся из караула. Солдаты и офицеры устроились поудобнее и принялись за еду и питье. Четыре женщины, в том числе и мастерица на всевозможные шалости Флосс Бэннет, пришли из Мунли, чтобы помочь Эйбелю и его жене в приготовлении пиршества. Для солдат столы были расставлены на дворе, и хотя кое — кто из них и жаловался на щиплющий холод, им приказано было довольствоваться тем, что есть, или убираться. Когда появились куски жареного мяса и пиво, ропот прекратился. Внутри таверны праздничное настроение достигло высокого градуса. До того я редко встречал людей, пожиравших чуть ли не целые мясные туши, поэтому я наблюдал за их обжорством почти с благоговением и даже с каким — то паническим страхом. Я готов был часами стоять как вкопанный, только бы не упустить ни одной, хотя бы и незначительной подробности этой картины, или бродить вокруг и расточать похвалы наиболее расторопным из этих колков, чьи зубы едва успевают вонзиться в кусок мяса, как уж он исчезает в их лоснящейся от жира, самодовольно ухмыляющейся пасти. Некоторые из офицеров, в особенности Герберт, считали для себя оскорбительным, что я так настойчиво и пытливо впиваюсь в них глазами.

— Что здесь за праздношатающиеся духи завелись? — проревел Герберт своим бычьим голосом.

Все это, конечно, плохо кончилось бы, если бы Эйбель предусмотрительно не включил меня в состав обслуживающего персонала и не снабдил белоснежным передником, жестким от крахмала и сковывавшим мои движения. Мне поручено было обходить столы с большим деревянным подносом, уставленным соусниками с подливой к жаркому.

От подливы, клубясь, шел пьянящий пар; мои глаза и губы быстро увлажнились от голода. Это не сделало мои движения проворнее, а привычка некоторых офицеров подскакивать и отталкивать свои стулья назад, по мере того как разговор принимал все более и более возбужденный характер, служила для меня немалой помехой. Но постепенно я освоился с работой, стал размерять свои шаги между столами с точностью до одного дюйма и был особенно осторожен с теми офицерами, которые больше других проявляли склонность ерзать и вертеться на своих стульях, как только я приближался к ним. И скоро я уже стал проливать только самую малость подливки, и то лишь на избранные шеи.

Обед закончился, Эйбель кивнул мне из угла, и я подошел к нему.

— Снимай передник и ступай за мной! — сказал он.

— Какое милое и приятное зрелище! — вырвалось у меня, и мы с Эйбелем обвели глазами помещение.

Кое — кто из офицеров уже пощупывал глазами Флосс и ее товарок с тем же вожделением, с каким только что глазел на свинину. Любопытно было бы посмотреть на их охоту, когда она начнется. Казалось прямо неправдоподобным, чтобы природа столкнула на одном пути таких опытных охотников, как эти офицеры, и таких хорошо спевшихся птичек, как Флосс и ее приятельницы. Интересно мне было еще знать, как обстоит дело у этих знатных джентльменов: выработалась ли в их среде какая — нибудь специальная техника для прикрытия распутства или же они действуют по тому же звериному способу, что и парни из скотоводческих становищ: бери- хватай.

— Иди, иди за мной! — повторил Эйбель. — Сигнал получен. Джон Саймон уже в пути. Он просил, чтобы ты присутствовал при встрече, это может оказаться не бесполезно для дела.

Кассу и обслуживание посетителей Эйбель оставил на попечение жены. На ней был отделанный рюшами белый чепец и темно — красное платье; выглядела она совсем больной. Желтоватое лицо выражало скуку. По цвету и неподвижности оно не многим отличалось от дерева, из которого были сделаны пивные бочки, хотя и не сулило благодатной одури, таящейся в них. В этой женщине жизнь перемололась в цепкую и настороженную подозрительность, и, наливая кружку или стакан, она каждый раз сопровождала их молниеносным взглядом пронзающей ненависти, брошенным через конторку на пирующих. Командир добровольцев частенько взглядывал на нее, как бы мысленно взвешивая: а не отравит ли эта ведьма всех его солдат и офицеров, не спровадит ли их на тот свет? Сам он потягивал пиво медленнее, чем остальные.