Финнуала Кирни - Ты, я и другие
Меня внезапно начинает бить озноб. Все дело просто в неотапливаемом чулане, уверяю я себя. Но нет, конечно, нет. Это шок. Видеть лицо мальчика, его улыбку… Он становится для меня реальным. Даже я, не испытывавшая ничего, кроме обиды и возмущения, пока он был жив, не могу до конца поверить, что его больше нет. Это славное лицо — совсем как у Адама; волосы — совсем как у Адама… А теперь он мертв. Больше не будет ни подарков, ни снимков, ни воспоминаний.
Слез не осталось. Складываю все обратно в чемодан, леплю на стенку наклейку «Адам» и сижу, замерев, пока пальцы не коченеют окончательно.
Доказательства его «двойной жизни».
Адам твердит, что в эту «вторую» жизнь его не пускали.
Верю, но ведь он так туда рвался!
Все эти снимки здесь, в нашем доме, в десяти шагах от помещения, где я каждый день работаю. Он знал, что я никогда сюда не зайду, я и не зашла. Мне надо бы злиться, но в голове крутится мысль: а если бы этот ребенок не заболел?.. Здесь я себя обрываю. Мы разошлись прежде, чем я узнала о Ное.
Пытаюсь дыханием согреть озябшие руки. Пора покончить со всем этим, убрать и запечатать.
И тут я замечаю, что в крышке чемодана застрял еще один конверт. Заклеенный скотчем.
Он явно гораздо старше остальных, и меня разбирает любопытство. Тяну за краешек. От этого движения конверт практически распадается у меня в руках.
Набираю в грудь воздух: теперь я знаю, что это такое. На конверте — подпись отца Адама. Письмо, оставленное им для сына.
Я перечитываю его дважды. Совсем недавно Адам рассказал мне ровно то же самое, однако держать в руках бумагу, исписанную почерком его отца, — это совсем другое. История становится более реальной.
И более трагичной.
Я то ли плачу, то ли скулю. Слов нет, одни эмоции.
А потом, словно испугавшись, что меня здесь застанут, осторожно складываю бумагу по старым сгибам и засовываю на прежнее место.
Выталкиваю чемодан в студию, выползаю сама.
Беру скотч и обматываю все, что только можно.
Снова прислоняюсь к стене. Смотрю на заклеенный чемодан и ощущаю суть того маленького мальчика, что вырос в мужчину, который жил здесь раньше.
Достаю из кармана телефон, набираю мамин номер.
Говорю, что люблю ее. Говорю, что из-за последних событий острее ощутила ее боль от потери Саймона.
Что теперь понимаю, как ей было плохо и как она тоскует по нему — до сих пор. Говорю о папе, об Адаме. Она слушает, уверяет, что тоже меня любит и что никто — никто-никто! — не должен терять детей. Даже Адам.
Вешаю трубку и иду в душ. Я устала и вымоталась.
Мне нужно смыть с себя весь этот прах, всю печаль.
Пусть уходят в слив вместе с водой. Горько, очень горько. Как же опустошена теперь Кира! И Адам, и Мег! Мег присутствовала на похоронах, но ни слова с тех пор про это не сказала. Для нее это эпизод, который лучше забыть как можно быстрее. Для меня…
правда поставила крест на судьбе нашего брака.
Мой неверный, лживый муж… Как, должно быть, мучительно для него было стремиться к сыну — и не иметь возможности даже увидеть его, покупать подарки — и не сметь их вручить. А только складывать, складывать сверток за свертком и прятать.
И так же мучительно было для него обнаружить, вскрыть, прочитать письмо, адресованное ему много лет назад, — и принять решение.
Я стою под душем, капли воды мешаются со слезами.
Ну почему он не рассказал мне правду? Он пытался объяснить почему, он даже объяснил, но этот вопрос все еще вертится у меня в голове. Когда мы познакомились, почему было не рассказать? А Бен, как быть с Беном? Подставляю лицо под струю обжигающе-горячей воды и смываю слезы. Я только сейчас поняла, сколько всего намешано в душе моего сбившегося с пути мужа. И первое, что я делаю после душа, — пишу Карен эсэмэску с извинением, что ну никак не могу прийти сегодня на свидание вслепую.
Глава 40
Если здесь есть комната для персонала, то наверняка после наших сеансов Том идет туда, вздыхая от облегчения, и наливает себе порцию спиртного.
Я и сам после сеанса чувствую себя измочаленным.
Десять дней в лечебнице, десять сеансов по часу каждый и групповая терапия днем. Если откровенно, то при звуке собственного голоса меня одолевает тоска.
Говорить о себе скучно. Мне не интересны часы разговоров и кипы страниц, которые исписывает Том.
Другим пациентам лечебницы такие беседы были бы куда нужнее.
Я только что сказал об этом Тому, по крайней мере, попробовал. Теперь слушаю, как он, в своей мягкой манере, убеждает меня, что и моя история чрезвычайно интересна. Я явно недооцениваю всю важность случившегося. Молодой человек обнаруживает родителей мертвыми; осознает, что сначала с собой покончила мать, а за ней последовал отец. Вероятно, предполагает Том, я скрывал от самого себя роль матери в их смерти.
Громко вздыхаю. Я не уеду отсюда до тех пор, пока сам не пойму, что пора. И вряд ли решусь сделать это, пока Том записывает в свой блокнот всю эту санта-барбару.
— Да, полагаю, вы правы.
Он кивает. Ну, скажи мне что-нибудь новое, говорит его застывший взгляд.
— Я любил маму, в самом деле любил, но она мне не нравилась. Она была с нами резкой и плохо обращалась с отцом. А он делал все, что только мог.
— Все, что только мог? Как это?
Пожимаю плечами:
— Она получала все, что хотела. Он терпел все перепады ее настроения. Все капризы. Он работал как вол, старался ее баловать, а ей всегда было мало. Она просто чувствовала себя несчастной… — Оказывается, думая и говоря о матери, я хочу замолчать и закрыться, а не распахнуть душу, ради чего все это затевалось.
— Вы не возражаете, если мы сменим тему?
Том секунду раздумывает:
— А скажите, после их смерти вам помогал кто-нибудь?
Тру затылок. Этот парень похож на ротвейлера: если вцепится, ни за что не отпустит! Я уверен, время уже истекло. Оглядываюсь в поисках способов бегства: вон те французские окна наверняка заперты.
И сдаюсь.
— Навалилось все одновременно. Полиция, страховая компания… но было ясно, что мы остались одни — только я и Бен.
— А родственники?
— И мать, и отец были единственными детьми.
Мамины родители умерли еще до нашего рождения, я их не знал, а дедушка по отцовской линии скончался годом раньше всей этой истории. Папина мама попала в дом престарелых и пережила мужа на год. А мне еще нужно было сдать на степень, протолкнуть Бена в университет, носиться по двум работам, чтобы платить по счетам, и все это время…
— …за ним присматривать. — Том заканчивает предложение за меня.
— Да. Я делал то, что был должен, — но я и хотел этого. Мы с Беном были близки, очень близки. У нас никого не было, кроме друг друга. Потом, слава богу, через год я встретил Бет, и все стало проще. Все, к чему она прикасалась, приходило в норму.
— Однако вы ее предали.
Ах ты гад! Исподтишка влез в душу!
Делаю глубокий вдох:
— Да .
Внутри внезапно зарождается кошмарное, жуткое ощущение, что мне никогда отсюда не выбраться.
Я открыл ящик Пандоры и выпустил наружу историю моих родителей. Если я теперь возьмусь объяснять, почему поступил с Бет так, как поступил, это приведет к бесконечным разговорам. А ответов на вопросы я так и не получу.
— Долго еще? В одиннадцать жена приедет меня навестить.
Нужно любой ценой покинуть кабинет, просто чтобы убедиться, что я не заперт здесь навечно.
Том бросает на меня очень странный взгляд, но я не хочу его анализировать. В конце концов, чья это работа?
Бет чинно пьет чай, и почему-то это кажется мне забавным.
— Что смешного? — спрашивает она.
Мы сидим в одной из общих гостиных.
— Ты. Твои оттопыренные мизинчики.
Она смеется.
— А что? Шикарное место, разве нет?
— Учитывая, какую хренову тучу денег все это стоит, еще бы ему не быть шикарным.
— Адам Холл, следите за языком. — Она передразнивает меня, повторяя ту самую фразу, которую я годами говорил ей. Повторяет тем же тоном. — Следите за своим грязным языком.
— От души выругаться — в этом что-то есть.
Я раньше не понимал.
Она кивает:
— А если серьезно, то как ты?
Пожимаю плечами:
— Да все нормально. Каждое утро болтаю с Томом о своих переживаниях. Когда совсем невмоготу, представляю его в модном прикиде. Он кошмарно одевается, весь из себя такой в бежевеньком.
— Ты придумываешь туалеты для своего психиатра?
— Она улыбается.
— А что? Он нуждается в помощи. Потом, днем, у нас групповая терапия, я частенько ее пропускаю.
А в промежутках — ем и читаю.
— И что ты выяснил насчет себя?
— Что я самовлюбленная скотина, хотя не настолько самовлюбленная, как моя мать, которая решила свести счеты с жизнью, точно зная, что отец сделает то же самое, а мы с Беном останемся одни.
