Дмитрий Притула - Ноль три
— Так что в редакции сказали?
— Они как раз хвалили. Это нужно им, и юбилей приближается. Даже и комплименты говорили, чтоб подсластить пилюлю. Нельзя же молодого автора сразу дубинкой по голове.
— Так где ж сама пилюля?
Нам помешал шум, возникший у телика. Мужчины весь день заговорщицки совещались на лестнице и в курилке, что вот сегодня какой-то важный футбольный матч, и мы не дадим бабам в десятый раз смотреть очередную серию «Вечного зова».
Но все эти заговоры были пустым чихом для двух-трех боевых женщин, которые стали перед телевизором на манер «Граждан Кале» Родена, и они стояли насмерть.
В возникшей перепалке женщины, конечно же, взяли верх, что и понятно: разве дома муж позволил бы жене сбить ему футбол, и теперь женщины отыгрывались за многолетние домашние поражения, и их единение было сильнее смерти.
— А вот и пилюля. Они долго втолковывали мне, что все у меня хорошо — и герой, и события, и выводы — но это для отдела публицистики.
— Так отдай в публицистику.
— Им нужны очерки, а я уже печатал у них очерк о Каховском. У нас, сказали, отдел художественной прозы, с ударением на слове художественной. Получается, что моя повесть ма-ло-худо-жественная.
— Подумаешь, что они там только высокие художества печатают, — сказал я, но это был подыгрыш Андрею. Я никогда, разумеется, не считал, что если кто-то свое дело делает плохо, то и ты свое можешь делать неважно. Ты — это ты. У тебя своя совесть и свой счет. — Ну, и что же теперь?
— А теперь, Всеволод Сергеевич, ничего, — с глубоким вздохом сказал Андрей.
— Ну-ну. Ты готов прямо сказать, что времени больше не будет. Да что ты, Андрюша.
И как же я утешал его, для меня он был сейчас тем же самым мальчиком, который пытается поднять с земли пьяного отца. Правда, тогда у него были глаза взрослого и все понимающего человека, а сейчас — потерянные глаза маленького мальчика, который не знает, что ему делать.
— Да что случилось, Андрюша? Да, жалко, что не удался полугодовой труд. Но ты что — пятидесятилетний литератор, который написал книгу своей жизни, можно сказать, эпопею. Ведь это у тебя первая вещь. Давай признаем: она не получилась. Причин касаться не будем — у нас впереди много времени. Ведь тебе только двадцать один год. У тебя есть знания. У тебя в руках специальность. Ты можешь идти в школу или заняться наукой. И наконец, ты можешь писать. На мой взгляд, у тебя есть способности. И вспомни фразу из Чехова: это очень хорошо — плохо начать.
Я утешал его страстно, так что и сам удивлялся своему пылу.
И как могло быть иначе, если я любил этого паренька, любил всегда, даже и в те дни, когда он пренебрег моими советами, в те дни, возможно, и сильнее любил, но только пепел обиды столь обильно засыпал любовь, что ее как бы и видно не стало. Держись, мальчик, человек узнает себе цену именно в беде.
Конечно же, убедил: Андрюша как-то встрепенулся, и из глаз ушла безнадежность.
— Думай, мальчик, где просчет. Вот, мне кажется, первый урок: поучительнее правды нет ничего. А уж куда ты приложишь свои способности, чтоб довести эту правду до других людей — дело будущего. Сейчас тебе остается одно — думать и страдать. Все, мальчик, иди и страдай.
— «Страдать надо, молодой человек, страдать»?
— Вот именно, мальчик.
Думаю, он страдал в этот вечер. Но я-то страдал, несомненно. Правда, примешивалось и спасительное утешение; вот думал, я никому и ни для чего; но вот сейчас я нужен этому мальчугану, и, возможно, не раз еще понадоблюсь ему в дни отчаянья и сомнений.
Держись, мальчик, я с тобой!
О, если бы он мог слышать меня!
Днем накануне выписки навестить меня пришел главврач.
Мы прошли в физиотерапевтический кабинет, главврач попросил сестру постоять в коридоре и никого к нам не пускать.
Мы сели у стола, заставленного приборами, масками, металлическими прокладками.
Лицо у него было сероватое и усталое — видимо, обострилась язва.
— Я в курсе ваших дел. Поэтому так: на «Скорой» сейчас форменный бардак. Обвал жалоб, просто обвал, — морщины на лице его собрались ко рту, словно бы он втягивает слюну для плевка. — Вчера еще одна. Прокараулили инфаркт на дому. Утром человек поехал в город и рухнул на вокзале. А накануне дважды ездила «скорая помощь».
— И не сняли электрокардиограмму?
— Не сняли. Больной в городской реанимации, еле вытащили. Прислали бумагу. У меня раньше с вами особых забот не было, а теперь завалили жалобами. Как-то в исполком вызывали, а вчера в райком — пишут ведь люди.
— На меня есть жалобы?
— На вас нет.
— Так зачем вы все это говорите? Чем я вам могу помочь?
— Смерть смерти рознь. Одно — когда все сделали, но не смогли помочь, и другое — когда ничего не сделали или сделали все неправильно. Куда мы спишем пять-семь смертей, случившихся только по вине «Скорой»? Я говорю только о тех случаях, когда жалуются. Я не знаю о бесшумных смертях, когда баба с возу — родственникам легче. Навалом глупых смертей. И кто в этом виноват? — он сердито, даже зло посмотрел на меня.
— Интересно — кто же может быть виноват? — с вызовом, даже нагло спросил я.
Главврач погладил череп, как бы интересуясь, достаточно ли он гладок, и с удовлетворением кивнул.
— Два человека в этом виноваты…
— Вы и Алферов? — помог я ему.
— Нет, я и вы.
— Ах, как это интересно. Назначаете человека вы, поддерживаете его вы, не даете в обиду вы, а виноват, значит, я. Хотя я еще летом предупреждал вас, что будут платить ни в чем неповинные люди. Нет, я умываю руки.
— А что вы сделали, чтоб вас услышали? Летом пришли ко мне? С той поры вон сколько воды утекло. Да, с Алферовым я промахнулся. Вины с себя не снимаю. Но вы-то? Вам надо было вопить, а вы помалкивали. Он умывает руки! Удобная позиция. Чистота рук — залог здоровья.
Это меня разозлило.
— Я думаю, Алексей Федорович, что Алферова надо выгнать. Но я не думаю, что нам при этом следует переходить на лозунги. Вот вы намекаете, что человек должен за все отвечать. А я думаю, человек должен отвечать за то, за что он может отвечать. К примеру, за свою работу. Но для этого надо быть профессионалом. А чтоб отвечать за все, надо быть не профессионалом, а демагогом. Назначив Алферова, вы поступили непрофессионально. Желание спокойной жизни — желание именно демагога, а не профессионала. Так что я здесь ни при чем.
— Вы уж так круто не берите — я старше вас, — он хотел накалиться, но сдержал себя, видно, я ему для чего-то нужен. — Не испытывайте мое терпение — оно еще понадобится. До пенсии два года. Это, по правде говоря, меня и спасло, — уж как-то очень доверительно жаловался он. — Алферову и вашему педиатру влепили по строгачу за девочку. На областной лечебно-контрольной комиссии нас просто выпотрошили. Неизвестно, будет ли судиться мать девочки. А с Алферовым расстаемся.
— Он не уйдет.
— Считайте, уже ушел. Заявление на столе. Будет работать в городе линейным врачом.
— Стоило мне заболеть, и сразу волшебные перемены.
— Вы довольны?
— Да.
— Что ж не радуетесь?
— А я должен визжать от счастья?
— Ладно. За двадцать лет совместной работы мы с вами говорили только о деле. Не будем нарушать традицию. Алферову я предложил уйти, и он ушел. Людмила Владимировна считает, что ваше здоровье таково, что в ближайшие полгода дежурить вам неполезно. Режим труда, сон, прочее. Сейчас начало декабря. У вас две недели амбулаторного лечения. Затем примете мой новогодний подарок — заведование «Скорой помощью». Это все! — опершись на стол кулаками, он резко поднялся — разговору конец.
— Могли бы спросить согласие, — обиделся я. — Вдруг я откажусь.
— Вы не откажетесь, — строго, как учитель нерадивому ученику, внушил мне главврач. — Много дров наломали. А поучать мы все горазды. Мол, врач и учитель — это врач и учитель, у них нет карьеры. Это очень красиво. И главное — удобно. У меня готового человека нет. Вот вы и исправляйте. Кончатся жалобы, наладите работу — другое дело. Найдете себе замену, тогда и будете вспоминать про удобные расклады.
— Там хорош юный доктор — Сергей Андреевич.
— Он мальчик. Пару лет покатается, тогда будет видно. А пока вы. Все!
— А чего такая спешка?
— Меня через полчаса исполком слушает. Меры приняты, отвечу, назначен Лобанов. Его знают и любят — это всех устроит.
Он так и ушел, не спросив моего согласия.
Конечно, дров наломано много, но когда остался один, я старался понять, почему все-таки согласился стать заведующим, и не мог дать ответ, который удовлетворил бы меня самого.
Нет, для окружающих мотив был готов: здоровье не позволяет дежурить сутками, но это был мотив лишь для посторонних. Я-то знал, что мне пошли бы навстречу и ставили бы дневные и вечерние часы: как же, как же, мы опытных работников ценим, тем более на законных основаниях.
