Джон Брэйн - Путь наверх

— Когда человек молод, он всегда получает то, что хочет: весь мир словно сговаривается исполнять его желания…

Потом ее лицо приняло обычное выражение, и из 1943 года, из зала суда, где пахло сырой шерстью, высохшими чернилами и каменными полами и где толстый судья, ведший расследование, скучая, слушал показания тети Эмили, я вернулся в настоящее — в светлую комнату, где солнце играло на полированном дубовом столе, а за окнами смеялось и шумело Орлиное шоссе, веселое, как только что выкупанный ребенок.

Когда я пришел в канцелярию, там было полно народу, и все поздравляли Тома Херрода. Том работал главным ревизором; он носил очки, был лыс и, хотя ему еще не исполнилось тридцати пяти лет, уже приобрел сутулость и нездоровый цвет лица кабинетного работника. Вероятно, он обладал всеми нормальными человеческими свойствами, но мне почему-то казалось, что он попал к нам с новой партией канцелярских принадлежностей либо был подарен на рождество вместо новой бухгалтерской книги или чернильного прибора. Я присоединился к окружавшей его группе.

— Поздравляю. Вы будете отличным помощником казначея. Когда вы уезжаете на юг?

— Не торопитесь,— сказал он.— Я еще не сдал дела.— Он положил руку на плечо Тедди.— Я надеюсь, вы справитесь без меня.

На лице Тедди было самодовольное выражение. И это ему не шло. Когда Том удалился и мы остались одни, он сказал:

— Вы будете просить о повышении, Джо?

— Четвертую категорию дают обычно, только когда ты уже совсем стар и это не может доставить тебе никакой радости,— сказал я.— К тому же зачем мне лишняя ответственность?

— А я все-таки попробую,— сказал он.

— У вас больше шансов, чем у меня. Вы здесь работаете дольше.— Он действительно пришел сюда раньше, но был не таким хорошим работником, как я, и знал это.— Оклад вначале будете получать по третьей категории,— сказал я.— Четвертую они почему-то боятся давать.

— Все лучше, чем ничего,— заметил Тедди.— Вы знаете, у нас с Джун дело приняло серьезный оборот!

— Рад за вас: она чудесная девушка.— Меня вдруг охватило чувство непоправимой утраты, а потом мне показалось, что между мной и остальным миром возник высокий барьер.— Желаю вам счастья, Тедди. И с Джун, и с работой.

— А вам не будет неприятно, если я подам заявление?

— Почему вдруг?

— Я ведь стану вашим начальником.

— Что ж, Том не слишком мешал мне жить.

— Ходят слухи, что Хойлейк будет проводить реорганизацию.

— Я уже давно об этом знаю,— сказал я. И посмотрел на стопки папок, на красные и черные чернильницы, которые наш рассыльный должен был вчера вымыть, на жестяную крышку от банки, служившую пепельницей, где дымила моя сигарета, на арифмометр и пишущую машинку, на календарь с изображением девушки, чем-то напоминавшей Сьюзен, на папку, полную счетов, у меня на столе,— все это складывалось в унылую, однако по-своему приятную пустыню… Но по крайней мере, подумал я, отворачиваясь от календаря, мираж меня уже не обманывает.

— Я давно знал об этом,— повторил я. И, тяжело положив руку на плечо Тедди, шутки ради сжал его так, что тот охнул от боли.— Подавайте, подавайте свое заявление, Тедди!

24

Когда поезд подходил к Вулу, Элис спала у меня на плече. Жара была почти невыносимой, и хотя мы всю дорогу держали окно открытым, воздух только слегка колебался, как густая каша, и не давал ни глотка кислорода. Я легонько толкнул Элис, и она проснулась, не спеша открыла глаза и улыбнулась мне счастливой улыбкой. На ней была тирольская синяя юбка и белая блузка. Помогая ей встать на ноги, я радостно ощутил прикосновение ее полной груди.

— Четыре дня! — сказала она, когда мы наконец сели в такси.— Целых четыре дня. Не знаю, право, как я смогла дождаться…— Она поцеловала меня, не обращая внимания на зевак, слонявшихся около станции.

— Смотри,— заметила она, когда машина выехала на извилистую проселочную дорогу, обсаженную буйной зеленой изгородью,— вон замок Тэсс из рода д’Эбервиллей. Однажды мне пришлось играть Тэсс в одной ужасной постановке. И я прочитала о ней все, что могла. Это край пылких страстей, мой дорогой.

Я тихонько укусил ее за ухо.

— Это звучит как обещание.

— Все будет так, как ты захочешь,— шепнула она.— Можешь даже избить меня, если тебе вздумается.

— Это уже зависит от того, как ты будешь готовить.

— У нас целый чемодан продуктов. Я опустошила дома всю кладовую.

Я сказал ей на ухо немного непристойную шутку, и вдруг она вспыхнула, а потом захихикала, как школьница.

— Да ну вас, мистер Л.! Как у вас разгорятся страсти, так вам удержу нет. Ни на минуту в покое не оставляете.

— Это ты правду сказала,— подхватил я.— Я человек неутомимый. Не легко тебе со мной придется, девушка. Так и знай.

Она приложила палец к губам и показала глазами на шофера.

— До чего трудно было дождаться этой минуты, правда?

— Еще бы! Пока я не увидел тебя на вокзале Ватерлоо, мне не верилось, что мы действительно уедем. Да и сейчас все кажется каким-то сном.

— Мы сделаем его явью.

Потом до конца пути мы не сказали больше ни слова и только держались за руки. Наконец такси остановилось перед коттеджем.

Это был выбеленный известью домик с соломенной крышей и двумя крылечками — прежде здесь было два дома, но потом их соединили в один. Он стоял в конце дорожки, ответвлявшейся от шоссе, среди разросшейся бузины и кустов черной смородины, словно сам стремился к уединению. Из-за холмика позади него доносился слабый шум моря.

Я расплатился с шофером, и он на предельной скорости помчался обратно; такси — старую колымагу марки «минерва» с высоко посаженным кузовом — бросало из стороны в сторону, так что рессоры жалобно повизгивали.

— Можно подумать, что это дом с привидениями,— сказал я.

— Как знать? Давай будем являться сюда после смерти, хорошо?

— Но мы ведь пока не собираемся умирать,— сказал я и, подхватив ее на руки, перенес через порог. Я опустил Элис на диван в гостиной и остановился, глядя на нее сверху вниз: у меня кружилась голова.

— Ну вот ты себя и скомпрометировал,— сказала она.

— Меня это не тревожит,— заметил я.— А ты понимаешь, любовь моя, что мы с тобой совсем одни? И нам не надо думать о том, что неожиданно может вернуться Элспет или нас может выследить Ева. И мне не придется расставаться с тобой в десять часов, и я буду дарить тебе хрусталиков сколько ты захочешь и в любое время.

— А почему бы не сейчас? — Она потянула меня к себе на диван. И мы погрузились в наслаждение, острое, как боль. Потом мы очнулись, потрясенные и испуганные: это было полное растворение друг в друге. Мы слились, словно две амебы, и в то же время яростно, как столкнувшиеся автомобили.

— Боже,— прошептала она,— это было уж слишком чудесно.— Ее «Боже» не прозвучало как богохульство. Не показалось оно мне богохульством и в минуты самого большого упоения. Тогда она несколько раз повторила это слово — изумленно, прерывисто; прежде я никогда его от нее не слыхал.

Перед чаем мы пошли умыться на кухню. Это была маленькая прохладная комната с каменным полом; из плоской раковины во все стороны разлетались брызги. Вода была ледяная, и Элис, раздевшись до пояса, вздрагивала каждый раз, когда капли попадали ей на спину. Стекла крошечного оконца были покрыты густым слоем пыли, и в полумраке кожа Элис, казалось, излучала свет. Сейчас, когда меня не терзало желание обладать этим телом, я любовался его красотой отвлеченно, как гармоничной гаммой света и красок, как прихотливым сплетением изогнутых линий, которое отдавало, отдавало, отдавало свою прелесть воздуху, холодной воде и мне. Женское тело всегда жаждет жить, всеми своими частицами, а мужское — стремится к смерти, но пока Элис была со мной, я не мог умереть; у меня было такое чувство, словно воскресли мои родители,— с ней кончались страх и одиночество.

Она повернулась ко мне и обвила мою шею руками.

— Ни одному мужчине я не позволяла до сих пор смотреть, как я моюсь,— сказала она.— Я всегда придавала этому большое значение: мужчинам разрешалось смотреть на меня лишь после того, как я наведу на себя глянец — выкупаюсь, подмажусь, причешусь. Но ты, если тебе нравится, ты можешь смотреть на меня, чем бы я ни занималась. Мне все равно, какой ты меня видишь, лишь бы ты смотрел на меня. Я люблю тебя, Джо, люблю по-настоящему, как жена. Мне хотелось бы, чтобы мы любили друг друга так сильно, что нам не было бы нужды говорить об этом. И в то же время я хочу об этом говорить.

— Я люблю тебя, я люблю тебя, как муж. Я готов умереть ради тебя.

— Не надо говорить о смерти.

— В таком случае я буду жить для тебя. Ты будешь самой любимой женщиной на свете.

— Нет. Просто женщиной, которую ты любишь больше всего.— Она вздохнула.— Если бы можно было не уезжать отсюда!