Джон Брэйн - Путь наверх
— Да. Да, конечно.— Она разыскала носки под туалетным столиком и принесла их мне.— Я слезами омыла твои ноги,— сказала она и легонько коснулась их волосами.— Я слезами омыла твои ноги и вытерла их моими волосами.
Она надела мне носки и зашнуровала ботинки. Затем направилась в кухню. У двери она остановилась, словно ее ударили или на нее вдруг обрушился ураган, и пригнулась, пытаясь устоять. Затем она медленно поднесла руку к животу.
— Дай мне сумочку, Джо.
Я подбежал к ней.
— Что с тобой, любимая?
— Ничего.— Лицо ее было перекошено от страха, словно ветер неумолимо сносил ее к краю пропасти. Она проглотила две таблетки, которые вынула из сумочки, и я почувствовал, как тело ее понемногу расслабло.
— Не тревожься, Джо. Это чисто женская болезнь. От этого не умирают.
— Но ты только что…
— Болезни бывают разные, милый. А теперь я пойду готовить чай.— Она поцеловала меня в лоб.— Я так люблю тебя, Джо.
Я сидел на розовом с огненными языками покрывале, смотрел на бесчисленные фотографии, стеклянные безделушки, флаконы, коробочки, глиняные вазочки с цветами, на разбросанные повсюду номера «Сцены» и «Театрального искусства» и вдруг перестал ощущать себя и понял, каково было Элис,— словно у меня самого появилась эта боль в животе, словно усилием воли мы поменялись с ней телами.
Поужинав, я, как всегда, ушел первым. Шагая по тускло освещенному коридору, где царила тишина, столь же мало похожая на настоящую, как вызванное наркотиком забытье непохоже на обычный сон, я вдруг подумал: «Нам незачем расставаться». Спускаясь по винтовой лестнице, я все еще слышал ее слова: «Я хочу ухаживать за тобой, рожать тебе детей». Это было возможно, это было осуществимо, я буду с ней все время, и наш союз станет таким же прочным и здоровым, как союз моих отца и матери. Мы можем пожениться — и наш брак не будет просто официально оформленным сожительством; я уже достаточно зрелый человек, чтобы перестать гоняться за призраками, я сумею насладиться Нынешним днем в его истинном свете, не испорченном радужными переливами глупой мечты.
Едва я вышел на улицу, как кто-то коснулся моего плеча. Я обернулся. Это была Ева Стор.
— У вас виноватый вид,— сказала она.— Что это вы делаете так далеко от дома?
— А что вы здесь делаете, радость моя?
Ее миниатюрное пухленькое тело почти касалось меня. Какие у нее круглые черные глаза, подумал я, совсем как у птицы. Но птицы ведь не только поют и порхают в небе,— они еще камнем падают с высоты тысяч футов на свою жертву и выклевывают глаза у мертвецов, а иногда и у живых, если хватит смелости.
— Я была здесь с дружеским и совершенно невинным визитом,— сказала она.
— У подруги, конечно?
— Мы вместе учились в школе.
— Прекрасно. Я вам верю.— Я взял ее под руку.— Поедем на автобусе? — Мне хотелось поскорее увести ее отсюда: «фиат» стоял совсем рядом.
— У меня нет другого выбора. Боб в этом месяце не сумел достать бензина сколько надо.
— Ничего, вам только полезно пообщаться с простыми людьми.
Она высвободила свою руку.
— Не так держите.— И сама взяла меня под руку.— Я, конечно, не такая нежная, как Сьюзен, но на сегодня вам уж придется довольствоваться мной, хорошо? Будем надеяться, что нас никто не видит. Вы и представить себе не можете, сколько жителей Уорли приезжает в Леддерсфорд.
Но я уже успел вооружиться против нее. Шагая рядом с ней по улице, я сказал тоном, ядовитым до неприличия:
— Ваше целомудрие слишком хорошо известно, дорогая.
Она не выдернула из-под моего локтя своей руки.
— Вы, кажется, иронизируете.
— Что вы! Я слишком уважаю вас, миссис Стор.
Она пропустила мимо ушей мои слова.
— Вы еще не сказали мне, у кого вы были в гостях.
— У старого друга.
— У мужчины или у женщины?
— Вы хотите знать слишком много.
Что я мог еще ей сказать? Мне пришло было в голову изобрести какого-нибудь приятеля военных лет, но лгать всегда опасно. А назвать Элспет я не посмел.
— Взгляните,— сказал я, указывая на запад. Солнце садилось, словно тонущий крейсер, и багряный отсвет его постепенно погружался в черное море Леддерсфорда. В огромном массиве домов вспыхнули желтые огоньки, и мне казалось, что я слышу, как позвякивают кольца задергиваемых портьер.— Красивый закат всегда чертовски на меня действует,— сказал я.
— В самом деле? — Ева на секунду положила голову мне на плечо и добавила: — Если ваш друг — мужчина, скажите ему, чтобы он не употреблял лавандовой воды.
23
Вот почему через три дня я сидел, тупо глядя на письмо от Сьюзен.
«Я не хочу больше Вас видеть. Я не желала слушать, когда мне говорили про Вас и про нее, но теперь я знаю, что все время, пока мы встречались, Вы ходили на свидания к ней. Я уезжаю за границу, а потому нет смысла писать мне или звонить по телефону. Вы очень плохо со мной поступили, и больнее всего то, что все время лгали мне. Очевидно, Вы думали, что я слишком молода и глупа и Вы не будете со мной счастливы. Возможно, это так и было, но теперь я стала взрослой. Я надеюсь, что Вы будете счастливы и добьетесь всего, к чему стремились. Я не сержусь на Вас,— мне только грустно и больно, словно умер человек, которого я любила».
Письмо было написано, во всяком случае, изящно,— это первое письмо, которое я получил от нее и вообще от женщины. В какой-то мере я был даже рад. Теперь по крайней мере мне не придется тратить даже этот символический шиллинг,— весь мой физический и эмоциональный капитал я смогу отдать Элис. Мой роман со Сьюзен закончился весьма удачно, и мне льстило, что она грустит из-за меня. «Словно умер человек, которого я любила»,— я решил запомнить эту фразу. Она означала, что Сьюзен любила меня, что теперь все кончено, что ей очень тяжело,— и при этом никаких унизительных для ее достоинства оскорблений или угрозы покончить с собой. Это было письмо, написанное женщиной категории № 2; женщина моей категории, даже если бы ей и пришло в голову написать письмо, не сумела бы выдержать такого наивного, благородного, элегического тона.
Улыбаясь, я вскрыл письмо Чарлза:
«Кажется, я нашел в Лондоне свою счастливую судьбу, хотя до сих пор мне так и не удалось встретить одну из тех богатых и щедрых старушек, которых здесь, по слухам, полным-полно. Но у меня роман с библиотекаршей из детской библиотеки, прелестной крошкой категории № 5,— если не № 4,— очень умной (во всяком случае, она соглашается со всем, что бы я ни сказал), чистой как стеклышко, в чем я нимало не сомневаюсь, и, к моему великому удивлению и радости, дочерью директора фирмы. Правда, фирма совсем маленькая и у папочки есть еще три сына — бесшабашные пьянчуги, которые пускают по ветру родительские денежки: один учится в Оксфорде, другой — писатель, получающий от старика слишком уж щедрую субсидию, а старший работает у отца и кладет себе в карман непомерно большое жалованье. Никто не заботится о бедняжке Джулии, однако можешь быть уверен, что в моем лице она обрела преданного защитника.
Но я собирался тебе писать не об этом. Как насчет пресловутой поездки в Дорсет, прежде чем черная ночь супружества сомкнется над нами или, во всяком случае, надо мной? Мне предлагают снять коттедж в Камли, на мысу у маленькой бухточки близ Лалуорта. Рой Мейдстоун согласен войти с нами в долю, и мы будем две недели удить рыбу, купаться, пить и, надеюсь, грешить с местными крестьяночками, которые, как все говорят, глупы, любвеобильны, страстны и пахнут сеном и жимолостью.
Беда в том, что коттедж этот будет свободен только между двадцатым июня и одиннадцатым июля, а мы с Роем можем приехать лишь двадцать четвертого. Мы всего четыре дня не будем пользоваться причитающимися нам благами, и все-таки меня гложет досада. Ты говорил, что можешь уехать двадцатого, а потому, если хочешь отправиться туда до нас и заблаговременно составить перечень вероятных девственниц, исторических достопримечательностей и прочего и прочего, то живописная маленькая резиденция в твоем полном распоряжении. А то можешь погостить у меня — как хочешь…»
Я снова улыбнулся. Мы с Элис прикидывали, как бы съездить куда-нибудь вместе хотя бы на одну ночь. Она собиралась в июле навестить свою старинную приятельницу в Лондоне. Джордж должен был уехать по делам во Францию…
— У вас чай остыл, Джо,— сказала миссис Томпсон.
— Я думаю об отпуске.
Она налила мне свежего чая.
— Все уже решено?
— Да,— сказал я.— Как странно: стоит чего-нибудь захотеть — и все сразу устраивается.
Ее спокойное, веселое лицо вдруг омрачилось. Мне уже приходилось видеть подобную перемену: так выглядела тетя Эмили во время расследования обстоятельств гибели моих родителей. Передо мной было лицо старой женщины, слишком хорошо знающей, что такое любовь, простая человеческая любовь, прозаичная, как дождливый понедельник, и столь же необходимая, как жалованье,— слишком хорошо знающей, что такое боль, которая выражается в тоне, таком же деловом и обычном, как тон полицейского, когда он дает показания. В эту минуту миссис Томпсон знала обо мне все и понимала каждую мысль, скрытую за плотью и костяком моих слов.
