Андреас Требаль - Гипнотизер
Я закружился словно в вальсе и, танцуя, приближался к Триумфальной арке. И внезапно понял: в движении, в бездумном, развеселом переплясе мне и удастся пройти через нее. «Доверься мышцам, — кричал мне внутренний голос, — они куда лучше соображают, чем ты». Все страхи разом пропали куда-то. Ни о чем не думая, отдавшись беззаботности, я в бесшабашном танце миновал проход через Триумфальную арку под аккомпанемент воробьиного щебетания.
На другой стороне все мне было знакомо. Справа и слева возвышались здания Таможни, но они были безлюдны. В одном окна были освещены. Войдя, я оказался в помещении, напомнившем мне салон Филиппа, где тот держал свое собрание картин.
«— У тебя что, времени невпроворот, — раздраженно осведомился внутренний голос, — давай-ка убирайся отсюда поскорее!
— Но здесь висит и портрет Жюльетты! — пытался протестовать я.
— А тебе так хочется на него взглянуть? — иронически спросил все тот же голос».
Я помедлил и тут же снова оказался во власти страха.
Повернувшись, я что было сил бросился вон. Триумфальная арка была у меня за спиной, и вдруг я почувствовал страшное одиночество. К моему облегчению, я тут же оказался в лесу, гостеприимно принявшем меня под зеленые своды. Переведя дух, я наслаждался гармонией света и тени, пойдя наобум, я с радостью понял, что иду по лесной дорожке, очень напомнившей мне Вогезы. Поднявшись по ней в гору, я добрался до усеянной каменными обломками и поросшей кривыми сосенками прогалины. Тропинка вела прямо к возвышавшейся скале, и, едва поднявшись на нее и взглянув вниз, в долину, я разглядел имение Оберкирхов и дом толстяка Альбера.
— Прыгай! Там внизу тебя дожидается Жюльетта.
Меня охватил такой страх, что я уже ничего перед собой не видел. Сердце было готово выпрыгнуть из груди. Единственная мысль билась в мозгу — назад!
Назад за трюмо, в покой и уют комнаты.
Красный шелковый шейный платок, в котором я несколько дней спустя сидел перед графом де Карно, вызвал у последнего весьма иронические чувства, каким-то образом ассоциируясь с фригийским колпаком — символом свободы радикальных якобинцев.
— Строго говоря, я запретил этот цвет в своем доме. Но поскольку рассчитываю на вашу помощь, Петрус, готов проявить снисхождение.
Я попытался оправдаться, что, дескать, застудил шею, оттого и этот аксессуар.
— Шейный платок — всего лишь символ свободы. Уверяю вас, граф — я никогда не симпатизировал якобинцам из-за их фанатизма, проявляющегося куда отчетливее и сильнее, нежели мое дарование ставить на ноги парализованных куртизанок. Иными словами: люди, одурманенные запахом крови, настолько загипнотизированы переполняющей их ненавистью, что иным способам внушения пути перекрыты. Единственное, что исцелит их, это время.
— Свободы, говорите? — Не сводя с меня взора, граф задумчиво помассировал бородавку. — Да, свобода, наша наивысшая и наиглавнейшая ценность. Элен, хвала Господу, вновь обрела ее, поэтому я и попросил вас нанести мне сегодня визит. Кстати, должны еще приехать месье Ролан и полицейский комиссар Альбер Жоффе. К их прибытию, как хочется надеяться, Элен покончит с туалетом. Вероятно, стремится наверстать упущенное, занимаясь собой столько времени. При всем том, месье Петрус, постарайтесь все же получить верное о ней впечатление, она пошла в своего отца, и, если вам будет угодна такая параллель: будь Елена Троянская похожа на нее, Троянская война вряд ли разразилась бы.
— Неужто, граф, вы можете быть столь беспощадны к графине?
— Поэты внушают нам — красота всегда сражалась с реальностью. Но теперь о другом: скажите, вы умеете фехтовать?
— Мои таланты по сей части весьма умеренны, как мне было сказано однажды моими коллегами.
— Звучит многообещающе. Вашему простывшему затылку чуточку движения не повредит. Пойдемте!
Десять минут спустя я, надев ватный нагрудник, старательно завязывал ремешки маски. Граф гибкой походкой вышагивал по фехтовальному залу, стены которого были увешаны гобеленами, рапирами, шпагами и саблями, здесь можно было увидеть даже алебарды и мечи.
— Так учебной или все-таки боевой? — осведомился граф, пробуя на гибкость рапиру.
— Вы, как всегда, изволите шутить, — ответил я, натягивая перчатки.
— Погодите.
Граф де Карно снова повесил рапиру на стену и распахнул маленькую дверь в стене. Моему взору предстал как минимум десяток учебных рапир. Острие каждой увенчивало нечто похожее на кнопку, а сами клинки были заточены лишь самую чуточку. Тем не менее блеск этого отнюдь не боевого оружия впечатлял, и я, не удержавшись, провел по отполированной поверхности большим пальцем.
— Значит, напоминаю еще раз: исходное положение, к бою, шаг вперед, атака. — Я кивнул, а граф неторопливо и наглядно, как учитель фехтования, продемонстрировал мне позиции и движения. — Восемь успешно отбитых вами атак я признаю, но не надейтесь, что я об этом забуду.
En garde[3].
Мы приветствовали друг друга, подняв рапиры, и заняли классическую исходную стойку: правая нога на две ступни вперед, чуть присесть, левая свободная рука позади, рука с оружием согнута в локте.
Первые шаги, клинки со звоном скрестились. Уже несколько секунд спустя мне стало жарко. Верно сказал граф: движение заставило позабыть о боли в затылке — следствие близкого знакомства с бутылкой из-под шампанского.
— Держите дистанцию, месье Петрус, — предостерег меня граф. — Вы слишком близко подпускаете противника!
— А это что? Вот здесь — первая и… обороняйтесь, еще раз…
— Назад!
— Спасибо за совет. А теперь — клинок вниз, в первую… Уход-Атака… Выпад… Третья… Четвертая… Туше!
— К дьяволу, месье Петрус! Я уже давно убит!
Пот под маской заливал лицо. Мне все больше и больше нравился наш поединок на рапирах, по граф увеличил дистанцию, и все труднее становилось добраться до него. Два удачных удара пришлись на гарду моего противника, а два весьма удачных выпада графа заставили меня перейти к обороне.
Несколько мгновений спустя ход поединка переменился: граф, не доведя до конца атаку, сбил меня с толку и вынуждал нанести удар. И я нанес его, причем именно так, как и рассчитывал граф. И оказался в ловушке: уже в следующую секунду дистанция между нами сократилась настолько, что графу стоило лишь повернуть кулак, и я заработал укол в области шеи.
— Туше!
— Не отрицаю!
— И не можете отрицать. Наш с вами assaut[4] — это приятная дружеская беседа, общение воспитанных и благородных людей, пусть даже ваше сословие не обязывает вас ни к чему.
— Хотите сказать, что я не наделен правом вызывать на дуэль?
— Вот именно это я и намерен сейчас выяснить.
Позабыв об этой маленькой провокации, я отчаянно противостоял учащавшимся атакам графа. Получив один укол, успел вовремя избежать второго и вынужден был признать, что вновь меня вынудили перейти к жесткой обороне. Пару секунд мне даже пришлось отбиваться всего в нескольких дюймах от зеркальной степы, и граф, элегантно воспользовавшись ситуацией, навязал мне четвертую позицию, из которой молниеносным и виртуозным маневром нанес удар по моему клинку так, что оружие оказалось выбитым у меня из руки и со звоном покатилось по полу.
Нет, граф де Карно не мог позволить себе и дальше унижать меня, присущий этому человеку вкус подобного не допускал. Когда моя рапира оказалась на полу, он не спеша опустил оружие, окинул взглядом носки сапог и, сняв маску, улыбнулся.
Я по достоинству оценил великодушный жест графа. Если перед поединком его высокомерие задевало меня, то в ту минуту от раздражения не осталось и следа. Может, он вознамерился подвергнуть меня испытанию? Или определить по моей реакции воспитанность? Я решил ответить на его жест аналогичным порывом учтивого великодушия: подняв с пола рапиру, я, почтительно склонив голову, вручил ее графу.
— Я поражен. Месье Петрус, вам не чужды манеры.
— А вы виртуоз по части фехтования.
— Льстец. Уж не собрались ли вы охмурить мою дочь?
— И по части остроумия вы неподражаемы.
— Надеюсь таким и остаться. Вы достойно держались. Фехтующий всегда был и остается человеком благородным, как сказал еще Грациан. Что же отличает такого человека? Он не сторонится сложностей, не бежит перед лицом врага, не трусит признаться самому себе в нелицеприятном. Такой человек не складывает оружие при первых залпах, а до последнего момента пытается разобраться в обстановке, всегда мужественно противостоит неизбежному, черпая из этих ситуаций силу и уверенность в себе с тем, чтобы и в дальнейшем жизнь его проходила под знаком надежды.
Пока граф вешал наше оружие на место, я посмотрел на себя в зеркале. Передо мной предстал измочаленный субъект со взмокшей от пота физиономией, в неуклюжем ватном нагруднике. У меня возникло чувство, что я впервые в жизни стою на пороге истинного самопознания. Человек, который не отступает при первых залпах противника, а продолжает борьбу. В словах графа как раз и заключалось то, что я всегда исповедовал и к чему подсознательно стремился, но так и не сумел до сих пор воплотить нехитрую мудрость в жизнь. Разве не был я вечно бегущим? И в реальной жизни, да и в зазеркальной — перед трюмо и пройдя через него? Разве не извечное бегство от себя и нежелание признать очевидное, разве не они мешали мне извлечь капитал из моего дарования? С какой стати мне поступаться женщиной, которую я люблю?
