Зденек Плугарж - В шесть вечера в Астории
— Я записался на курсы водителей электровозов, а как нам позавчера сказал на собрании новый заместитель начальника дороги, скоро начнут электрифицировать пути, так что я буду ездить как барин, в белом воротничке и при галстуке, да еще во время работы дышать озоном!..
Будет дышать озоном от электромотора… А мог бы срывать аплодисменты довольной публики и, вместо того чтобы водить поезда, ездить в заграничные турне. Но почему у меня не хватает смелости сказать ему это?
— По своему опыту знаю: годы проходят, и человек постепенно теряет и запал, и, к сожалению, юношеские мечты, и, только отступив на какое-то время, он в состоянии критически оценить, что более важно, а что менее, и не только вообще, но и для него самого. В молодости на человека как бы сильнее действуют законы оптики, его больше обманывает зрение: что поближе, кажется ему и размерами больше, и, следовательно, самым важным.
— Это вы имеете в виду регулятор моего паровоза?
Елки-палки, он прижал меня к стенке! Однако этот верзила, который был неплохим учеником по чешскому языку и довольно слабым по французскому, ждет ответа. Пожалуй, в наше время, когда предстоит генеральная перестройка общества, виртуозная игра на скрипке — не совсем то, на что можно опереться, хотя звуки скрипки не должны бы заглушать ни грохот рушащихся тронов, ни могучий гул великого строительства (Ух, прямо искры летят — цветистее не сформулировал бы даже поэт Камилл Герольд!) Но этот парень в спецовке — представитель нового поколения, которому принадлежит будущее, его поколение пойдет своим путем, не оглядываясь на благочестивые пожелания какого-то там учителя, и само определит, что существенно, а что второстепенно, уже по собственным, новым и непримиримым критериям.
— Черт возьми, да не смотри ты на меня как на спасителя! Ты просишь совета, а я его не знаю! Ты взрослый, самостоятельный мужчина и в конце концов все равно решишь по-своему; я знаю только одно: важно не то, на каком посту человек работает, а то, чтобы он всегда оставался собой Тот, кто нашел свое место, добился самого большего. Поступай-ка в институт и, будь добр, не надоедай мне больше…
Камдал сел за столик в дневном баре так, чтобы видеть вход.
— Что угодно, пан., — официантка проглотила слово «шеф», слегка покраснела, рука в смущении теребила кружевную оборку белого передничка и немного помяла ее.
Вообще-то я должен бы экономить, подумал он с горьковатой усмешкой. Но нет. Зачем доставлять радость персоналу… Бывшему персоналу!
— Виски с содовой.
Прежде, когда он встречался здесь с кем-нибудь, то уже по дороге непринужденно заказывал у стойки, что подать ему в винный погребок; а сегодня он впервые тут как обыкновенный посетитель… К приятным переменам человек приспосабливается легко и быстро, к неприятным — куда труднее.
Взглянул на часы. Ждал Тайцнера и заказанное виски. Тайцнер, хотя и старше его на десять лет, приходил обычно первым; к появлению Камилла он уже успевал осушить первый бокал совиньона. И к официантке Тоничке Камилл не хочет быть несправедливым: какой-то нетерпеливый посетитель уже в третий раз требует счет, а Тоничка уговаривает нового, такого занятого шефа, чтобы он наконец соизволил принять деньги от клиента.
В зеркале на противоположной стене Камилл увидел свое отражение: улыбка искренняя, но и ироничная. Отец Камилла спокойно доверял Тоничке принимать деньги; новый шеф никому, кроме себя, не верит. Новый шеф — это их бывший старший продавец. Они даже не знали, что он член партии, одержавшей полную победу.
В памяти Камилла встала та короткая сценка — это было через несколько дней после того, как мимо магазина Герольда толпы возбужденных людей валили с митинга на Староместской площади. Вошел старший продавец в сопровождении двух незнакомых мужчин: «Вы, разумеется, знаете, в чем дело, пан шеф, — (сила привычки, он тотчас сам на себя рассердился, поправился: „пан Герольд“), — и не будете препятствовать нам принять от вас, по поручению Комитета действия, торговые книги и ключи от кассы. С этой минуты не пытайтесь ничем распоряжаться; ваше личное присутствие в магазине пока нежелательно…»
Новый заведующий, в белом халате, как все работники магазина (отец никогда не носил белый халат), наконец явился рассчитаться с клиентом и первый, кивком головы, поздоровался с Камиллом.
Будь у него больше деликатности, он мог бы сказать тогда в Комитете действия: «Пошлите меня куда угодно, но на предприятие, где я проработал пятнадцать лет, мне вовсе не хочется…» Правда, быть может, он не волен был уклониться и только исполнял приказ… Надо пригнать, никто другой не был так хорошо знаком с делами магазина Герольда, как он.
Камилл снова нашел отражение своего бледного, за последний месяц заметно осунувшегося лица в зеркале на стене; это лицо выражало усилие следовать рекомендации Карнеги выздоравливающим после тяжелых потрясений: «С каждым днем, час от часу, мне все лучше и лучше…»
Впрочем, погорелец куда легче переносит свое несчастье, если вместе с его домом сгорело еще три: национальных управляющих прислали и в некоторые пражские гостиницы, и в концертный зал «Люцерна», а еще — в знаменитый салон мод… И все же Камилл поймал себя на том, что избегает даже случайных взглядов посетителей.
С подносом в руках подошла Тоничка (о господи, за такое нерасторопное обслуживание отец учинил бы ей хорошенькую взбучку. И это когда в зале чуть ли не вдвое меньше посетителей, чем прежде!), поставила перед Камиллом большую порцию виски с содовой.
— Но я заказывал маленькую…
Она оглянулась — заведующий уже вышел.
— Все в порядке. Я записала как маленькую. — Она наклонилась к нему, еще понизив голос. — Чужая беда не болит…
Это его тронуло; Тоничка всегда была на его стороне, и даже более того: когда он приводил сюда какую-нибудь подружку, Тоничка с грохотом передвигала подносы с посудой и огрызалась на других подавальщиц. Но теперь, после катастрофы в семье Герольда, она ему простила даже брак с Павлой. С признательностью за доброе отношение Камилл легонько пожал ей локоть и сказал тихо, но решительно:
— Ну нет, Тоничка. Разницу в цене подите припишите; скажите, что ошиблись. В любом случае я заплачу за большую.
В который раз посмотрел на часы. Что это с Тайцнером? Неужто забыл?
Добрая душа Тоничка — до нее, конечно, не дошло, что дело тут не в деньгах; при поддержке со стороны отца он пока недостатка в них не ощущает, и хотя отец никогда об этом не говорил, у него наверняка сохранились крупные частные фонды, не имеющие ничего общего с бухгалтерией фирмы. Но этот мелкий эпизод с виски, вместо того чтоб позабавить, напротив, выбил Камилла из равновесия, достигнутого с таким трудом… По сути, это была своеобразная форма того, что сильно смахивает на милостыню… Да еще не совсем в материальном смысле…
Социальная деградация… Не все ситуации охватил даже Карнеги своей психологической фармакопеей: Камилла вдруг резко и больно уязвило это очередное проявление послефевральской действительности — так бывает, когда пробуждаются нервы, парализованные шоком после аварии, и постепенно начинают регистрировать травмированные места…
Он ждал. За открытыми дверями мелькал белый халат заведующего. Камилл невольно поднял глаза — он почти физически ощущал шаги отца, бесцельно расхаживающего по затихшей квартире над магазином, — лев в клетке, в которой уже не откроется дверца на свободу. Отец почти не покидает дом, чтобы не проходить мимо обычно открытого заднего входа в склад, куда привозят новый товар, чтобы не видеть с улицы две большие витрины, не встретить знакомых, в чьих участливых взглядах мелькает и оттенок злорадства: ага, прихлопнули тебя, толстосум…
Камилл поднялся. По привычке направился в контору возле склада, но на пороге запнулся; вышел на улицу, к ближайшей телефонной будке.
— Попросите, пожалуйста, редактора Тайцнера.
— Кто его просит?
— Камилл Герольд.
В трубке замолчали, слышен был лишь какой-то шелест да отдаленный, невразумительный разговор.
— Пана Тайцнера нету, — сказал наконец женский голос.
— Когда он ушел? Мы должны были встретиться…
— Минутку… — Пауза, заполненная неопределенными звуками, затянулась, потом трубку взял кто-то другой.
— Извините, пан коллега, я только что вернулся в редакцию. На меня неожиданно навалилась уйма работы…
— Мы с вами договорились встретиться в нашем погребке еще три четверти часа назад. Я все еще жду вас там.
Мгновение растерянной тишины — вероятно, в этой тишине перед Тайцнером с укором промелькнуло воспоминание о недавнем свадебном пиршестве, о бессчетных бокалах бадачони, совиньона, токая, выпитых в полумраке бара…
— Ладно, вырвусь на минутку…
Через двадцать минут вход заслонила широкоплечая угловатая фигура. И уже не полотняную каскетку снял Тайцнер с кудрявой головы, а обыкновенную шляпу, и на ногах вместо солдатских башмаков были полуботинки. Что-то важное произошло, кажется, кое с кем, только в данном случае — в обратном смысле; многие из тех, что до сей поры одевались как господа, теперь демонстративно ходят чуть ли не в спецовках.
