Юрий Белов - Год спокойного солнца

Он перевел взгляд с Казакова на Сомова и Назарова, задержался на нем. Что-то дрогнуло в его лице, но он ничего не сказал и снова посмотрел на Казакова.

— Вопрос один, — ответил тот: — Мы можем ехать на пастбища?

— О, конечно! — обрадованно воскликнул мистер Фрэнк, поднимаясь. — Мы готовы, мы рвемся в путь, ибо движение есть жизнь. Так учит диалектика!

У него опять было хорошее настроение.

Когда они выходили из кабинета, Казаков негромко сказал Назарову:

— Видите — мне надо уезжать. Если возникнут вопросы, созвонимся и встретимся. Хорошо?

— А сейчас далеко? — спросил Марат. — В какой колхоз?

— Недалеко, колхоз «Захмет», но быстро вряд ли обернемся, так что ждать вам нет смысла, — не понял его Ата.

— Нет, я о другом. Можно мне с вами? Мне очень нужно. Очень. У вас какая машина? Место найдется?

У него, было такое просительное лицо, что Казаков не посмел отказать.

— РАФ, — сказал он сухо, недовольный настойчивостью корреспондента, — места хватит. Поезжайте, если хотите.

Обрадованный Назаров хотел было позвонить в редакцию, предупредить, но побоялся, что уедут без него, и торопливо стал спускаться вслед за гостями по широкой лестнице к выходу. Ему предстояло ехать в места, с которыми были связаны полузабытые уже, упрятанные в глубинах души воспоминания, всколыхнувшиеся, поднявшиеся вдруг и ожившие, словно и не лежали меж теми событиями многие годы…

Его надежда питала тогда, она же и мучила, изматывала силы. Порой, томимый предчувствиями, он буквально трепетал от ожидания: вот… сейчас… Но тянулись и проходили дни, а звонка не было, никому он пока не нужен был в этом городе, а она могла и не обратить внимание на подпись под очерком — мало ли Назаровых. Это он так успокаивал себя, а сердце сжималось каждый раз, когда в редакционной комнате раздавался телефонный звонок. Но все это было не ему, не ему… Второй свой материал он подписал полностью: Марат Назаров. Ведь читает же газеты, увидит, догадается, сердце ей должно подсказать…

В тот день он был очень занят, готовил в номер письмо с целины, звонка и не расслышал.

— Марат, тебя.

Он взял трубку и вдруг почувствовал, как замерло, затаилось сердце и дыхание стало неслышным.

— Я слушаю.

— Марат? — Да, это был ее голос, и сердце его совсем остановилось. — Ты почему молчишь? Алло? Ты слышишь меня?

— Слышу.

Но и она замолчала, что-то там думала или переживала тоже, а Марат, прижимая трубку, пытался услышать ее дыхание и догадаться, что думает, что чувствует она в эти секунды.

— Значит, приехал… — Наташа вздохнула, он это точно расслышал. — Ну, здравствуй.

— Здравствуй, — еле выговорил он.

Она еще помолчала, а Марат продолжал затаенно вслушиваться в шорохи, доносившиеся из трубки, и все понять не мог ее настроения. Но уже ясно становилось, что не ахнула, увидев его имя в газете, не бросилась сразу звонить, искать его…

— Решил насовсем сюда? — И поскольку Марат не ответил, она забеспокоилась: — Алло! Ты слышишь меня?

— Слышу.

— Знаешь, — произнесла она твердо, с незнакомым металлом в голосе, хотя тон показался ему не настоящим, наигранным, театральным, — ты зря все затеял. Изменить ничего нельзя и, самое главное, не нужно — ни тебе, ни мне, никому. Ты это должен понимать, ты же умный мужик. Прошлое не вернуть, да и не было у нас такого прошлого. Кстати, можешь меня поздравить — у нас с Кириллом второй сын.

— Поздравляю, — подавленно сказал он.

— Спасибо, — как будто бы даже обрадовалась она. — Ты-то как?

— Ничего, — ответил он.

— Ну, здоровья тебе, успехов в работе, счастья в личной жизни, — торопливо проговорила она и, выпалив все это, неожиданно грустно добавила: — А надумаешь уезжать — дай знать, все-таки росли вместе. Ты телефон запиши…

Нет, не таким представлялся ему их разговор. А впрочем на что он мог рассчитывать? На слезы умиления? Ах, ты приехал, мое сердце разрывается на части… Надеялся, что она увидеть его захочет, поговорить… а о чем? Все давно было ясным, и сказано было все, еще там, на Комсомольском озере. Нет, надеяться ему было не на что…

И он со странным спокойствием, несколько даже высокопарно сказал себе: все, мосты сожжены. Наташа сама поднесла к ним спичку, и они занялись дружно, балки стали рушиться и с шипением падать в воду, в ту реку, на разных берегах которой оказались он и она, только сизые дымки взвивались и таяли в небе.

«Ты это должен понимать, ты же умный мужик». Он-то понимал, да в таких делах одного понимания недостаточно, не зря говорят: сердцу не прикажешь.

А мосты пылали, и она была на той стороне, недосягаемая, едва видимая за дымом и пламенем, — и не пылающие, шипящие и чадящие в воде балки, а надежды его рушились на глазах… Все, конец, в самом деле зря он это затеял, уезжать надо и как можно скорей… Получить расчет и — на вокзал. Уже стучали в ушах вагонные колеса, встречный ветер овевал лицо, плыли за окном весенние степи — и успокаивалась душа, спасительное бегство исцеляло его…

— Марат, тебя.

Он недоуменно смотрел на черную трубку, положенную перед ним на письменный стол: какие еще могут быть разговоры, с кем? Но в то же мгновение горячая волна обдала его изнутри, кровь застучала в висках: это она! Ну конечно же, одумалась, поняла, что теряет его и в слезах бросилась к телефону… Поспешно схватив трубку, он крикнул возбужденно, не думая уже о том, что не один в комнате:

— Да! Я слушаю, слушаю!

— Товарищ Назаров?

Это была не Наташа. Кто-то звонил по делу, будто бы по его просьбе, из сельского райкома, что ли, он и не разобрал, ни о какой просьбе не помнил.

— Вы запишите. Колхоз «Захмет», Тачмамедов Караджа.

— Спасибо, — машинально ответил Марат и фамилию все-таки записал, хотя понимал, что никакие дела его больше здесь не удержат. Другие поедут в этот «Захмет», другие будут беседовать с Караджой Тачмамедовым, может, и напишут, что-нибудь стоящее, если, конечно, хорошие факты соберут, характерные детали, живые черточки подметят… У него потеплело на душе — Николай Семенович тогда как в воду смотрел, сказав: «Может, пригодится».

Вспоминая ту ленинградскую встречу, Марат выдвинул ящик стола и стал перебирать бумаги, благо их не много еще накопилось. В дорогу надо идти налегке, без лишнего груза. Ненужные он тут же рвал или сминал и бросал в корзину, кое-что откладывал. Папку с тесемками взвесил на ладони — брать или не брать? Груз невелик, да вот надобность в ней вроде бы отпала. Чего возить с собой? Как память о неудачном литературном опыте? А зачем она нужна, такая память? Он папку в редакцию принес, думал показать ребятам. Были среди новых его товарищей такие, кому захотелось поверить свою тайну. Но теперь это ни к чему.

В тот свой первый побег, когда очертя голову умчался он в Сибирь, Марат надеялся, как клин, клином вышибают, победить в себе страх перед снежными зимами и — не Наташе, себе — доказать собственную жизнестойкость. Поплавав навигацию на Оби и зиму проработав в затоне, он попробовал еще и сочинить небольшую повесть под названием «Большая река». Дело, вроде бы, пошло, и в конце зимы он отнес рукопись в журнал. Ждал похвал, ну в крайнем случае каких-то частных замечаний, которые можно легко поправить. Но повесть безжалостно «зарезали». Много ему всякого наговорили. Рыхлость композиции, неумение лепить характеры, стиль в конце концов — все это еще понять мог, с обидой да принять. Одного не понял ни тогда, ни после: его обвинили в незнании жизни. Так, как он описывал, в жизни, оказывается, не бывает. Матросы не таскают на заплечных «горбушах» огромные сундуки, не дерутся в кровь, не… Словом, в портах механизация растет, повышается общий и профессиональный уровень плавсостава и все такое прочее. Возвращаясь из редакции к себе в общежитие, он хотел разложить на льду реки, прямо на пешеходной тропе костер и сжечь злосчастную рукопись. Но в последний момент передумал и папку эту сохранил.

Развязав тесемочки, Марат стал перебирать листы, читая то одно место, то другое. Теперь, спустя время, все написанное и впрямь казалось слабым, надуманным, будто и не о пережитом писал. Но что-то и нравилось. Заключительные строки вдруг отозвались в душе тоской об ушедшем.

«Теплоход шел в свой последний рейс. Приближалась зима. Под Белогорьем уже ледяные забереги появились, а в Салехарде повалил густой липкий снег и серая шуга поплыла по реке. Южнее же, когда возвращались, берега были еще по-осеннему ярки. Во всей красе плыла мимо русская, сибирская природа, ставшая за месяцы плавания родной, понятной, любимой. Я вспомнил, что через несколько дней судно встанет на всю зиму в затон, и почему-то стало вдруг грустно. Отчего же? Ведь так ждал, когда придет всему этому конец, когда не нужно будет выходить на палубу с мокрой шваброй, таскать на „горбушах“ ящики и мешки по крутым ступеням трюма, мыть из шланга пассажирские ватерклозеты… Когда чистенький мальчик в окне каюты первого класса спросил меня: „Дядя, вы дворник?“ — я твердо решил из матросов уйти и искать себе другую профессию. И вдруг — грусть…