Андрей Добрынин - Китаб аль-Иттихад, или В поисках пентаграммы
«Благодарю вас», — негромко промолвил Ага–хан, опуская руку, которой он прикрывал глаза во время моего чтения. «Вы позволите мне удалиться?» — спросил я. «Да, конечно», —
сказал Ага–хан. По его неуловимому знаку сзади послышался легкий шум открывающейся каменной двери. Я оглянулся. На пороге, почтительно склонив голову, стоял тот низарит, что привел меня сюда. «Завтра в это же время я жду вас», — произнес Ага–хан. Повернувшись к нему, я обнаружил, что волк уже исчез из залы таким же непонятным образом, как и появился. Поблагодарив гостеприимного хозяина, я возвратился в свои покои, где был уже накрыт стол: ароматный плов, фрукты, шербет. Насытившись, я раскинулся на подушках и, глядя в потолок, украшенный арабской вязью — аятами из Корана, погрузился в размышления, покуривая кальян.
Когда на следующий день я явился к Ага–хану в приемный зал, старец сообщил мне, что Абу Сирхан уже отправился собирать своих воинов–волков, дабы вести их затем в страну зинджей. «Мои люди, которых я выделил для вас, уже готовы, — сказал Ага–хан. — Однако мудрец не пренебрегает ни одной из возможностей обеспечить победу. Поэтому я полагаю, что вам нужно отправить в Петербург вашего американского друга — маркиза. По моим сведениям, Магистр вашего Ордена получил вашу депешу из Калькутты с сообщением о том, где находится Григорьев, и теперь добивается от правительства выделения боевого корабля для десантной операции против царства зинджей. Ему потребуется командир судна — им может стать маркиз, и искусный лоцман, которого предоставлю я. Лишь объединив усилия, вы сможете победить, — так гласит предсказание». «Что ж, вероятно, это правильно», — ответил я, хотя мне очень не хотелось расставаться с маркизом. Я решил отправить вместе с ним испытанных бойцов Петю Коку и Лентяя, дабы сделать путешествие через неспокойные районы Центральной Азии хоть немного более безопасным. Трое таких людей для любых злодеев окажутся крепким орешком. Забегая вперед, скажу, что при теплом прощании на крепостном дворе я вручил маркизу весточки для своих обожаемых родителей и многочисленных друзей. Лишь один конверт разорвал я в последнюю минуту, и горный ветер тут же подхватил и унес в пропасть клочки, на одном из которых можно было прочесть начало адреса: «Астраханская губерния»… Петя Кока и Лентяй заверили Виктора на прощание: пока в Петербурге будут вестись приготовления к экспедиции, они тайком пересекут Нистру, посетят Згурицу и расскажут его родителям, односельчанам и его лучшему другу, уездному врачу–психиатру, о том, что Виктор жив, здоров и находится на пути к еще большей славе. Затем они намеревались вернуться в Петербург и принять участие в экспедиции по спасению Григорьева.
Во время нашей дальнейшей беседы я попросил Ага–хана подробно рассказать мне об истории зинджей, их нравах, системе правления и порядках в их царстве. Ага–хан поведал мне следующее. В IX веке в Южной Месопотамии огромная армия рабов, которых называли зинджами, занималась работами по осушению и обессоливанию почвы в огромной болотистой дельте реки Шатт–аль–Араб, чтобы приспособить ее к возделыванию сахарного тростника. Попутно с этим велась и заготовка селитры. Большинство рабов составляли негры, но немало имелось и славов, как называли независимо от национальности рабов–европейцев. Один из надсмотрщиков–арабов объявил себя правнуком Али, а возможно, и впрямь являлся таковым, после чего возглавил восстание зинджей под лозунгами освобождения всех рабов и восстановления истинной веры. Армии рабов были присущи самопожертвование и железная дисциплина, а потому войска халифов долгое время терпели от нее поражения. Как утверждается в исторических хрониках, в 883 году регент аль-Муваффак, брат халифа аль-Мутамида, разгромил государство зинджей. Но на самом деле — и сведущие люди издавна знали об этом — в течение всех протекших с тех пор столетий оно продолжало существовать. Первые зинджи были хариджитами, то есть выступали и против суннитских халифов, и против шиитских имамов-Алидов, отстаивая выборность вождей для каждой общины мусульман. При этом они полагали, что все, кто совершил тяжкий грех, а таковыми считались все, кто не стал хариджитом, подлежат смертной казни, включая женщин и детей. Жестокость зинджей внушала ужас даже в те давние времена, далекие от мягкосердечия. Мало–помалу в общественное устройство зинджей вкрадывались изменения. Уже первый их царь заставил своих подданных позабыть о выборности вождей, провозглашая в то же время, будто нынешнее послушание — лучшее средство достичь свободы в будущем. Зинджам внушалось, что лишь они являются правоверными и праведными, и свое подчиненное положение они сохраняют не из–за насилия царя и властей, а лишь из чувства долга. Дисциплина, послушание, труд на благо государства — вот то, что присуще каждому зинджу и считается у них доблестью.
Выслушав рассказ Ага–хана, я засмеялся. «Не знаю, поймете ли вы меня, — пояснил я, — но то, что вы говорите о зинджах, чрезвычайно напоминает Совдепию — страну, в которой мне пришлось провести лучшие годы юности. Я, разумеется, презираю буржуа, но и совдеповские порядки весьма неприятны. Из–за их безвкусицы и лицемерия забываются все добрые стороны этого режима». «Есть царства, которые существуют вечно, — наставительно и загадочно произнес Ага–хан, повторяя слова калькуттского шейха. — Но хорошо уже то, что вы знаете порядки этих царств — это облегчит вашу борьбу, ведь обычный человек, попадая туда, часто просто не понимает, как ему себя вести и что движет поступками окружающих его людей». «Действительно, если вспомнить Совдепию, то ее можно упрекнуть в чем угодно, только не в избытке здравого смысла», — заметил я. «Ближняя жизнь есть только игра и забава. Можно стремиться к вознаграждению в жизни ближней, пренебрегая будущей, но страшным окажется разочарование, — слегка перефразируя Коран, произнес Ага–хан. — А эти царства воздвигаются только для ближней жизни, презирая дух, влекущий нас к иному бытию. Это и есть самое мерзкое в них. Я был бы очень благодарен вам, шейх, если бы вы прочли мне одну из своих касыд — хочу, чтобы и меня коснулся тот дух, который наполняет вас». «Охотно», — поклонился я и прочел «Касыду имени»:
Взгляни на пляску калама, касыде моей внемли,Столп веры, светоч ислама, опора бедных — Али.Божественно милосердный, я знаю, что ты скорбишьИ в сладостных кущах рая о тяжких скорбях земли.Ты видишь, как пальцы ветра сгребают золу кострищ,Чтоб след давнишней стоянки развеивался вдали.Ты видишь, как здесь я плачу — ведь горько, как колоквинт,Воспоминанье о сильных — о тех, что навек ушли.Вот здесь веселое пламя плясало вокруг котлов,И ярко ткани палаток в угрюмых песках цвели.Здесь лучшие среди верных раскинули свой бивак,Что Антару и аль-Варда отвагою превзошли.Оружием любовались, шутили, — чтобы затемИх трупы враг–победитель влачил в дорожной пыли.А тот, кто выжил, сегодня — слуга безбожных владык,Грызущих древо ислама жадней вредоносной тли.Душа, как и тело, смертна, и худшей участи нет:Свою погубивши душу, быть лишним грузом земли.Али, о светильник духа, не много таких, как ты,Но масло их не скудеет, не гаснут их фитили.Защитник бедных и слабых, ты был коварно убит,В твоей благовонной плоти, как розы, раны цвели.Чтоб дух, тебя наполнявший, касался моих волос.Всеведущим делал сердце, — я принял имя Али.Того, что дух совершает, не может свершить никто,По водной глади без ветра он двигает корабли.Их было лишь восемь тысяч — которые в АндалусЗеленое знамя веры и меч пророка несли.Но силу несметных ратей осилил праведный дух,Бесславно враги ислама от их мечей полегли.Развеялась мощь Мансура, воздвигнувшего Багдад,Как греза, отец которой — дурманный дым конопли;Халифа, перед которым дрожал нечестивый Рум,Карматы, дикие тюрки и франкские короли.Поверг он тысячи тысяч, чтоб свой упрочить престол,А время его повергло в бездонную пасть земли.Бессильным рушится прахом вся сила земных владык,Но зерна духовной мощи из праха царств проросли.Подвижники веры вечно людей за собой ведутВ тот праведный путь, которым их ангелы встарь вели.Зовите Али Мансуром, друзья, отныне меня,Чтоб сплавил я мощь Мансура с высокой душой Али.
Я закончил чтение и после некоторой паузы попросил у Ага–хана разрешения задать ему вопрос. Тот вздохнул, собираясь с мыслями, и промолвил: «Разумеется, спрашивайте, шейх». «Прошу простить мое неразумие, но все же мне не до конца ясно, что заставляет вас, низаритов, испытывать к зинджам такую вражду, — сказал я. — Ведь у вас много общего: строгая дисциплина, иерархия, единоличный правитель… Нет ли здесь противоречия?» «Никакого, — возразил Ага–хан. — Наша вражда с ними — это извечная борьба духа и плоти, борьба того начала, которое влечет человека обратно в земную скудель, и того, которое влечет его к слиянию с Божеством. Попечения об утробе заслонили от зинджей небо. Они подчиняются власти, мы же — авторитету; они подчиняются из страха, мы же — из стремления к познанию и совершенству; они становятся рабами потому, что родились в стране рабов, мы же принимаем обет послушания добровольно. Те наши люди, которые достигли лишь низшей ступени познания, могут сложить с себя обет и вернуться в мир, да и большинство посвященных в высшее учение могут сделать это, если пожелают. Такой возможности лишены очень немногие — те, что знают самые сокровенные тайны общины, но им никто не поверяет тайны насильно, они знают, какой груз они возлагают на себя. А зинджи не просто должны быть рабами с рожденья: им вдобавок внушают, будто рабство — высшая добродетель, а стремиться стоит лишь к обогащению, которое единственно почетно. В зинджах соединились пороки буржуазного мира и пороки вашей Совдепии, поэтому противопоставлять то и другое не стоит: в порочных обществах всегда много общего. В конце концов цари зинджей достигли того, что их народ полюбил свое рабство. Мы враги, шейх, и были ими всегда, задолго до вашего появления». «Я рад. Мне не хотелось бы сознавать, что кровь ваших людей проливается лишь из почтения ко мне», — сказал я. На этом закончилась моя вторая аудиенция у Ага–хана.
