Анатолий Злобин - Самый далекий берег
Теперь их можно было увидеть лишь со стороны озера. Ракеты освещали его поверхность призрачными кругами, темнота за этими кругами казалась еще плотнее.
— Вот и устроились, — сказал Шестаков, прижимаясь к Войновскому, часто дыша ему в ухо. — Здесь еще лучше, чем на льду, в снегу закопаться можно.
— Тише, — сказал Войновский.
— Лишь бы не увидели, а услышать не услышат.
В черной глубине возникли, перескакивая с места на место, неяркие вспышки. Выстрелы дошли до берега, в ответ забили пулеметы. И вдруг сквозь выстрелы до Войновского дошел еще один звук, тонкий, взвизгивающий, чмокающий, — чуть ближе, чуть дальше — и снова чмок-чмок-чмок. Войновский все еще не понимал, что это.
— Господи помилуй, — зашептал Шестаков. — Наши... Прямо в нас... Маслюк бьет. — Шестаков схватил лопату, принялся выбрасывать из-под себя снег. Войновский загребал снег каской. В снегу за валуном образовалась дыра, и они полезли туда, приминая снег спинами.
— Пронесло, кажется, — выговорил Шестаков.
— Мокро, — сказал Войновский. — За ворот попало.
— В снегу-то мы не замерзнем, — Шестаков деловито ворочался, отстегивая гранаты. — Сейчас разберемся, осмотримся. Гранатки вот надо разложить.
— Сколько у нас?
Итак, на двоих было шесть гранат и четыре магазина с патронами. Шестаков раскладывал гранаты в ногах, поворачивая их кольцами вверх. Сбоку положил диски, вдавив их в снег до половины. Автоматы сняли, поставили у валуна.
— Время сейчас такое — не разживешься.
— Какое время?
— Военное время. Нехватка изобилия. Даже на снаряды карточный счет заведен.
— У меня еще секундомер есть, — сказал Войновский, запуская руку в карман. Секундомер был пробит пулей, стрелки остановились на двенадцатой минуте.
Шестаков испуганно схватился за флягу. Фляга была целая и почти полная. Они выпили по очереди, фляга сделалась заметно легче. Шестаков вдавил ее в снег рядом с дисками.
— Убьют — и не выпьешь перед смертью, — сказал он и вздохнул.
Водка согрела, приободрила их. Поджав колени к подбородку, прижавшись друг к другу, они сидели в снежной норе и вели тихий разговор.
— Не страшно умереть, — говорил Шестаков, — а страшно, что вот умрешь так и бабу перед смертью не обнимешь.
— А как их обнимают? — Войновский не знал этого и боялся спрашивать, но водка придала ему храбрости.
— Как все, так и я. Ох, моя горячая была. Огонь! Уж мы с ней баловались, баловались...
— Горячая любовь? Да?
— Любовь не любовь, а баловались. Для жизненного интереса. Как сойдемся с вечера, так до самой зорьки балуемся. Ты не смотри, что я в годах, я мужик крепкий. А Даша — кровь с молоком. Любила баловаться. Просто страсть как баловалась. Вспомню — сердце заходится.
— Жена?
— Я на стороне не баловался, упаси, господи. Как перед богом говорю: своя, законная. Вот что страшно — законная, а на обнимешь. А как баловалась...
— А дети у вас есть?
— Три дочки. Я мужчина сильный, от меня одни дочки рождались. Старшая, Зина, с тебя почти. Рослая. Волосы русые, гладкие, а сама сильная, гибкая. Я ведь тебя сам тогда выбрал, всю правду говорю.
— Как — выбрал? — удивился Войновский.
— А тогда, в Раменках, где рыбу глушили. Старшина велит: иди к командиру роты, сапоги возьми на чистку, который у окна спит. Я подошел — выбираю себе по душе. Ты так сладко спал, губами чмокал, совсем как моя Зина. А тот человек служебный, я к нему не пошел. Старшина потом сильно ругался.
— Вы мне тогда, на берегу, жизнь спасли, Шестаков. Я этого никогда не забуду. После войны мы обязательно поедем к моей матери.
— Зачем? Если жив буду, домой поеду. Ах!..
Снаряд полковой пушки ударил по валуну, обдав их огненными брызгами, снегом, каменной крошкой. Они в испуге прижались друг к другу, ожидая новых снарядов. В воздухе резко запахло жженым кремнем.
— Опять по своим бьет...
Войновский не успел ответить. Пули часто застучали по каменистому обрыву. Войновский втянул голову в плечи. Голова Шестакова билась о его плечо.
— Даша, Даша... — Тело Шестакова сотрясалось от рыданий. — Прощай, Даша.
— Замри! — Войновский схватил Шестакова, принялся трясти.
Шестаков поднял голову и с тоской посмотрел на Войновского.
— Ах, зачем я побежал за тобой, лейтенант? Лежал бы сейчас у воронки со всеми вместе и горя не знал.
— Молчать! — сказал Войновский. — Приказываю вам замолчать.
— Теперь уж все равно. Если свои не убьют, утром немцы следы увидят и возьмут нас. Зачем я в Раменках к тебе подошел... пожалел...
— Будем драться. Живыми не сдадимся. — Холодный озноб бил Войновского — пули продолжали стучать по камням.
— Ты тоже хорош. Бежишь и не смотришь, что позади делается. Все легли, а ты бежишь. И я, дурак, за тобой бегу. Пропадет, думаю.
— Замолчите, Шестаков. Как вам не стыдно говорить так про себя?
— Дурак и есть. Стайкин правильно говорил. — Шестаков ткнулся головой в колени, замолчал.
Перестрелка внезапно прекратилась. Войновский осторожно выглянул из-за камня, но ничего не увидел в непроницаемой глубине озера. Ракета взлетела над берегом, в снегу на отмели стал виден глубокий извилистый след, который оставили они, подползая к обрыву. Войновский вздрогнул. Сверху донеслись голоса немцев.
— Es frieri[4], — сказал первый немец, стоявший в окопе.
— Die Russen sind nicht zu sehen, — сказал второй. — Will mat Leuchtkugeln holen[5].
— Заметили, — прошептал Войновский и схватил гранату; он услышал два слова: «Die Russen» и «sehen», и ему показалось, будто немец говорит, что видит русских.
Голоса стихли. Немцы прошли по ходу сообщения. Было слышно, как хлопнула дверь блиндажа. Войновский положил гранату, придвинулся к Шестакову.
— Ушли, — сказал Шестаков.
— Ушли.
— Это нас за Ганса господь наказывает.
— При чем тут Ганс? Какие глупости.
— Истинно так. Недаром старики говорят: не бей собаки, и она была человеком.
— Какие старики? — не понял Войновский.
— Обыкновенные. Которые долго в мире жили и старыми стали. Нам уж до стариков не дожить.
Все лето загорали на берегу, теперь расплата подошла — край жизни...
— Перестаньте, Шестаков. Мы обязаны что-то предпринять. Может быть, поползем к своим?
— Не пройти. Пулемет как раз напротив и два поста ракетных. Нет, обратно нам не пройти. Раз попали сюда — смирись!
Войновский выглянул из-за камня, и ему сделалось страшно — он сам не понимал отчего. Напряженная тишина сгустилась над озером. Ракеты беззвучно падали на лед, освещая стылую пустоту.
— А вдруг наши ушли?
— Куда же они денутся? — спросил Шестаков. — Лежат и горя не знают.
— Вдруг получен приказ на отход? Полковник увидел, что это бессмысленно, и отдал приказ на отход. Наши уже ушли. А мы здесь.
Шестаков посмотрел из-за камня на озеро, но там ничего не видно. Вдруг он вскрикнул, принялся торопливо вспоминать господа. Войновский увидел, как в черной глубине возникли расплывчатые тени. Пулеметы на берегу оглушительно заработали. Солдаты поднялись в рост, побежали. Фигуры бегущих возникали то в желтом, то в красном, то в зеленом прыгающем свете, пулеметы били в освещенные пятна и разрывали цепь на куски.
— Приготовить гранаты, — прошептал Войновский.
Наверху сухо щелкнуло. Все вокруг переменилось. Сильный свет облил ледяное поле, цепь атакующих осветилась из конца в конец, неровная, тонкая, слабая цепочка людей, бегущих к берегу под струями пулеметов.
Над озером неподвижно висела на парашюте ослепительная белая ракета. Бегущие вздрогнули, остановились. Донесся дробный перестук автоматов, нули застучали по камням. Больше Войновский ничего не видел: хрупким вздрагивающим комком прижался к холодному камню, всем телом ощущая, как пули свистят и шлепаются в обрыв, осколки сыплются, бьют по спине, и каждый удар кажется последним — камень снова бьет по спине — снова в последний раз — он был еще жив и слушал...
Осколки перестали сыпаться, а он все лежал и вздрагивал. Шестаков прильнул к нему, жарко дышал в шею. Пулемет над обрывом продолжал бить длинными очередями, и это тоже было страшно: пулемет бил туда, где были товарищи.
— Ушли, — сказал Шестаков.
Войновский с трудом оторвался от камня. Ракета на парашюте все еще висела, искры осыпались с нее и гасли в воздухе. Вдалеке на правом фланге горела вторая ракета. Цепь уходила в темноту, унося раненых и убитых. Фигуры солдат скоро смешались с темнотой, стали расплывчатыми и смутными, вовсе исчезли. Ракета догорела. Тлеющий уголек опустился на лед и зашипел. Зеленые, красные ракеты поднялись над берегом. Несколько темных бугорков неподвижно лежали на льду.
— Слава те господи, — сказал Шестаков. — Живы пока. Наши, верно, отдыхают. А нас в расход списали... Старшина водку-то на нас получит, может, помянут нас...
— Холодно, — сказал Войновский. — Говорят, замерзнуть очень легко. Самая хорошая смерть.
— Всякая смерть нехороша. Потому сказано в писании: «Не убий!»
— Обидно было бы погибнуть от своей пули. — Войновский до сих пор не мог прийти в себя и забыть то страшное чувство, когда он лежал под холодным камнем и ждал конца.
