Самсон Шляху - Надежный человек
— Значит, тебя просто поставили следить за мной, — произнесла она голосом, в котором была готовность смириться с этой горькой мыслью. — Держать под наблюдением, смотреть, кто приходит… В особенности… Дэнуц. По–прежнему ли встречаюсь с ним.
Она хотела быстро поставить на столик чашку, но не успела — и чашка и ломоть хлеба выпали из ее рук, она закрыла ладонями лицо, стараясь унять подступающие рыдания… Видно было, как у нее дрожат плечи. Приступ отчаяния длился недолго — вскоре она убрала руки с лица, стерла с глаз слезы…
— Прости меня, Кику, — слабым, подавленным голосом проговорила она. — Я просто взбалмошная девчонка, привыкшая думать о себе и только о себе… Прибежала сюда, не имея на то никакого права. Даже подумать не хотела о том, что наравне со всеми ты тоже обязан подчиняться партийной дисциплине. Но с того времени, как все отвернулись от меня…
— Дто тебе сказал, Бабочка?.. Правда, однажды был разговор, — он покачал головой, — когда Илона рассердилась на тебя и ощенила инструктаж, — он наклонил к ней опечаленное лицо, — ио не нужно так расстраиваться и мучить себя… Даже если кто‑то скажет… сделай так, чтоб Илона изменила о тебе мнение. Докажи, какая ты на самом деле!
— Зачем еще говорить — я и так чувствую! Вы давно уже избегаете меня. Никто не выходит на встречи. Только один раз промелькнул Гаврилэ Грозан, да итог, едва заметив, пропал бесследно… Я хожу как зачумленная. И все это началось с последнего разговора.
Она внимательно посмотрела на Кику, стараясь понять, как воспринимает тот ее слова. Пекарь с каждым ее словом становился все более хмурым.
— Говоришь: докажи, чтобы поверили!.. Знал бы, как мне трудно сейчас… Неужели и тебе нужно доказывать? Даже ты не веришь мне?
Вместо того чтобы сразу же возразить, он только слушал, по–прежнему впиваясь глазами ей в лицо, — говорить же, как видно, не собирался.
— Кику! Илие! — позвали его, и оклик прозвучал точно на перекличке в классе.
— Я верю тебе, девочка моя, — как будто пробуждаясь от сна, проговорил он.
И снова склонил к ней лицо, дотрагиваясь до щеки колючим подбородком.
— Кику! Илие! — позвали его во второй раз.
— Сейчас! — виноватым тоном откликнулся он.
— Скажи, пожалуйста, что это у тебя за такая любовь ко мне? Ты по–настоящему любишь меня? Потому что я ничего не могу понять, ей–богу… — Она помедлила, надеясь, что он как‑то ответит на эти слова. Но он молчал. — Я только недавно поняла, что слишком мучаю тебя. И что же теперь?.. Если раньше, помнишь, достаточно было увидеть меня, чтоб на глазах появились слезы… У мужчины, который столько перевидал! Ты сторожил у дома, стоял тайком под окном, на какой только риск не шел ради того… чтоб увидеть меня.
— Ты так просила… — прошептал он и, снова склонившись к ее белому, с шелковисто–нежной кожей лицу, закрыл глаза… — Я просто немею, когда вижу тебя, Бабочка!
— А мне не хочется, чтоб ты сник из‑за любви ко мне! — она рассмеялась и быстро, на краткое мгновение, прикоснулась губами к его щетинистому подбородку. — — Потому что всегда мне нравился…
— Но что тогда делать с Дэнуцем Фурникэ, студентом? — спросил он ее добродушно–насмешливым тоном. — И как быть с Василе Антонюком, «добровольцем»?
— А что с ними делать? — вопрос рассмешил ее. — Их тоже буду любить, а как же! Только я понятия не имею, куда запропастился мой «доброволец»? По–моему, теперь он тоже не хочет меня знать…
— Но разве можно любить всех сразу? — удивленно протянул Илие, на секунду отстраняясь от нее. — Мне всегда казалось, что по–настоящему любят только одного. Так оно, конечно, и есть — остальных ты просто придумала.
— Ничего подобного: я люблю всех! И ничего не придумываю. Каждый из вас по–своему дорог мне. Со всеми мне хорошо!
— Ты так красиво говоришь… И все же… к Дэнуцу, по–моему, относишься иначе… Только не сердись.
— Перестань болтать. Пошли лучше ко мне, пошли! — нетерпеливо проговорила она. По голосу ее было ясно, что она начинает сердиться.
— Не могу.
— Почему не можешь? Много работы? Нельзя оставить пекарню?
— Не имею права… заходить к тебе в дом.
— Не имеешь права заходить ко мне в дом! — с легкой издевкой, даже ядовито повторила она. — А заглядывать исподтишка в окно — имеешь? Стоять истуканом у калитки? Бродить, как лунатик, по двору?
— Тоже не имею.
— Ах, да, пока не узнал, что меня выбросили, будто ненужную вещь! — И с горечью добавила: — Охотно верю.
— Нет, я узнал одним из первых. Только не мог решиться сказать напрямик. Собирался много раз, но стоило только увидеть тебя и… А в общем, ты права — в самом деле бродил под окном…
Девушка поднялась, выпрямилась, безвольно уронив руки. Протянула было одну за куском хлеба, густо посыпанным солью, от которого только что откусывала, однако в последнюю секунду передумала. Рука снова безжизненно опустилась. Она решила уходить, подумала: «Осталось только накинуть плащ». Но тут же сообразила, что плащ на ней, она даже не успела его снять. Надеялась, что не задержится, сразу же уйдет из пекарни вместе с. Илие. Теперь нужно возвращаться одной.
Ее снова охватило прежнее, безмерно тягостное чувство одиночества. Подумалось о том, как холодно сейчас на улице. Пугали даже несколько ступенек, которые вновь выведут в холодный, пустынный мир, где никогда ничто для нее уже не изменится… Она еще раз, с последней надеждой, посмотрела на пекаря.
— Илие, — проговорила растерянно и все же стараясь не показать, как тяжело у нее на душе, — не дай мне уйти одной, пойдем вместе! Не оставляй меня одну, ты всегда был верным другом, только тебе я могу полностью довериться… Делай со мной что хочешь, что только хочешь… Пойдем, Илие! Я не могу без вас. Что еще останется у меня в жизни? Можешь ты это понять? Я не смогу одна. Пойдем!
У нее задрожал голос. Дрожали и губы — но Кику прятал от нее глаза, как будто боялся встретиться с нею взглядом.
— Тогда Волох будет иметь полное право прервать со мной связь, — негромко сказал он и отвернулся. — Он запретил мне переступать твой порог, дескать, забрасываю в наши ряды агентуру… На моих плечах, плечах… люмпен–пролетариата, — он говорил по слогам, чтоб не ошибиться, — к нам взбирается эта лицеистка и…
— И «тип из полиции», Дэнуц! — потрясенно, одними губами договорила Лилиана.
Она отвернулась, собираясь выйти из кладовки, но, чувствуя, что Кику надевает на голову шапку, намереваясь идти следом, резко остановилась — словно сумела взять себя в руки и решила больше не поддаваться отчаянию. Остановив его легким прикосновением руки, дала понять, что еще не все сказала. Однако он успел опередить ее.
— Чего мне стоило добиться, чтобы мне доверяли! — забормотал он, точно на исповеди. — Эго только ты знаешь меня с хорошей стороны, он же, Волох, узнал еще тогда, когда я не вышел из плохих. До сих пор боюсь, чтоб ничего не осталось во мне от тех времен, потому что тогда мне не полагалось бы даже близко подходить к тебе. Только откуда тебе это понять!.. Зато я… У меня горит душа. Сидеть сложа руки и смотреть, как разгуливают по улицам фашисты, как издеваются над людьми, убивают! Скольких бы я удавил этими вот руками? За Вука, Триколича, за Дейча. Но нет, ответственный велит месить тесто, печь хлеб — добросовестно кормить солдат гарнизона… Хотя мне на моем месте давно уже пора решить, нужно или нет так беспрекословно ему подчиняться.
— Не провожай, не стоит. И больше никогда не приходи ко мне. Пока окончательно не убедишься — слышишь, окончательно! — в моей честности. Быть может, в скором времени… Очень скоро, Илие… Но еще раньше это сможет сделать… знаешь кто? — Она высунула голову за дверь, проверяя, нет ли кого‑либо поблизости, затем наклонилась и зашептала на ухо: — Мне посоветовали обратиться к… Томе Улму. Он, Илие, — ее лицо на миг прояснилось, стало мягче, — только он может поручиться за нас. Да, да, за тебя тоже! Я сама попрошу, чтоб он поручился за тебя, иначе ты, бедненький…
И снова наклонилась — на свой манер, опираясь на одну ногу, — поцеловать его на прощание. Стала целовать — глаза, щеки, лоб, отыскивая местечко, к которому еще не прикасалась губами, чтоб еще и еще раз поцеловать…
— Илиуцэ, мальчик мой, — она впервые так назвала его, — мы оба с тобой — коммунисты! Оба, не сомневайся! Я тоже никогда не должна в этом сомневаться. Такие, какие мы есть, мы коммунисты! Как это правильно — такие, какие есть! Ты не замечал раньше, когда выходил со мной на связь: стоило тебе увидеть меня, и сразу же… Теперь то же со мной. Видишь, мокрые глаза? С чего бы, а, Илиуцэ?
Она легко поднялась по ступенькам и, не оглядываясь, пропала в ночной мгле.
Пекарь остался внизу, какое‑то время рассеянно меряя глазами крутой подъем ступенек, заканчивавшихся дверью. Если он решит — хоть сегодня, хоть завтра, хоть в эту самую минуту, то стоит ему только подняться по ступенькам, открыть дверь, выйти на улицу… Оказавшись под ее окном, легонько постучать по стеклу. Один только раз, и она откроет. Она, Бабочка! Потом закрыть дверь — но закроет ее уже он сам… Сегодня? Нет, сегодня — работа. Опять месить это трижды надоевшее тесто. Он повесил на гвоздь шапку. Уже на ходу стал закатывать рукава рубашки, когда же подошел к тесту, начавшему переливаться через края чана, пригладил ладонями, ощутив, всю его теплоту и упругость. Сердце сразу оттаяло. Тесто словно было пронизано живыми нитями, шевелилось, подрагивало под руками, оказывая им сопротивление; по мере того как руки все больше набирали его со дна чана, еще сильнее билось под пальцами, растекаясь во все стороны, норовя улизнуть, вывернуться. «Не дури, не дури!» — ласкала его рука, радостно ощущая силу твердых как сталь мускулов… С неотрывной мыслью о Бабочке Илие стал месить тесто, по многу раз сминая и тщательно дробя каждый его комок, каждый неразмешанный сгусток.
