Ульмас Умарбеков - Зеленая звезда (Человеком быть, это трудно)

— Я, — послышался глухой голос. — Я…

Абдулла побежал ей навстречу:

— Гюльчехра…

Девушка стояла, опустив руки. Он взял ее за плечи, притянул к себе. Гюльчехра дрожала всем телом.

— Не надо, Гюльчехра, не надо…

Однако этими словами он только подлил масла в огонь. Девушка заплакала навзрыд. Больше Абдулла уже ничего не говорил, он только крепко прижимал ее к груди. А потом вынул платок и стал вытирать ей слезы, как маленькой.

Через некоторое время Гюльчехра перестала всхлипывать.

— Вот, — сказала она слабым голосом. — Одна я осталась. Похоронили маму… Не знаю, как это я переживу… Абдулла, теперь все кончено. Я не могу бросить отца, Алишера — он ведь еще ребенок. Их надо кормить, готовить, стирать… Я не смогу поехать в Ташкент, — И девушка снова зарыдала.

Никаких мыслей не было у Абдуллы, кроме одной: как бы ее успокоить.

— Ничего, — сказал он, — ничего. Мы будем переписываться. Я буду приезжать сюда на каникулы.

Абдулла вымолвил это и понял, что разговор о Ленинграде сейчас не к месту. И так хватит огорчений.

— Я приеду, Гюльчехра, приеду! Ты меня слышишь?

— Слышу… — тихо ответила девушка.

— Больше не будешь плакать, ладно?

— Не буду… — покорно ответила она. — Я… Я тебя люблю.

— Я тоже, — сказал Абдулла, прижимая ее к груди. — Я тоже тебя люблю.

«Разве можно не любить такую девушку? — думал он про себя. — Родная моя Гюльчехра, только ты успокойся. Я приеду, я обязательно приеду».

15

Письмо, которое он послал ей из Ленинграда, было в таком же духе. «Дорогая моя Гюльчехра, — писал он, — Ты, наверное, удивишься, получив это письмо. Это вполне естественно. В последнюю нашу встречу я многое хотел тебе сказать. К сожалению, не было возможности это сделать. Ты была в таком состоянии, горе так придавило тебя, что ты могла меня не понять, неправильно понять. Так и остались мои слова невысказанными. А я хотел посоветоваться с тобой. И вот теперь, через два месяца, я пишу тебе это письмо в надежде, что горе твое немного улеглось, что ты теперь сможешь меня выслушать.

Ты помнишь, Гюльчехра, как в нашем яблоневом саду ты сказала мне, что через год сможешь приехать в Ташкент. Я тогда очень обрадовался. Я был просто вне себя от радости оттого, что через год мы будем вместе, что будем учиться вместе. Однако, возвратившись домой, я получил странное и неожиданное предложение. Один хороший знакомый моего отца — профессор Курбанов — приходил к нам и сказал, что в Ленинграде открыт новый институт и что если я согласен, то смогу там учиться. Я, конечно, не согласился. Ты будешь в Ташкенте, а я в Ленинграде — это меня никак не устраивало. Потом мне пришла в голову мысль: если тебя отпустят в Ташкент, то почему не могут отпустить и в Ленинград? Эта мысль показалась мне очень удачной. Несмотря на это, я все равно хотел с тобой посоветоваться, специально для этого приехать в Мингбулак. Вот тут-то и получили мы от дяди нерадостную весть. Я очень переживал. В тот же день мы с матерью отправились в путь. А когда увидел тебя в Мингбулаке, не мог ничего сказать, язык не повернулся. Гюльчехра, родная, на тебя больно было смотреть. Я боялся, горе тебя убьет… Я-то хотел бы, чтобы ты всегда радовалась. Увы, это невозможно. Не знаю, как ты сейчас себя чувствуешь. Успокоилась ли хоть немного? Неужели никогда не заживет твоя рана? Знаешь, смерть у каждого стоит за плечами. Ты уже давно слышала от врачей о тяжелой болезни матери. Не плачь, Гюльчехра, теперь горю не поможешь. Слезами своими, муками ты не сможешь вернуть мать. Эти слова я хотел произнести тогда на плотине. Но никакие утешения в тот вечер тебе бы не помогли.

Гюльчехра, ты тогда сказала:

— Вот теперь я осталась одна.

Нет, это не так. Ты не одна. Если ты хоть немного любишь меня, верь моим словам. Я всегда буду вместе с тобой, никогда не оставлю тебя одну.

Вот уже полтора месяца я живу в Ленинграде. Институт наш, оказывается, один из самых больших институтов в стране. И я не сделал ошибки, приехав сюда учиться. Занимаюсь я много. Времени не хватает. Наше общежитие стоит на набережной Невы. Живем мы вчетвером в одной комнате. Но мне кажется, я все время думаю о тебе. Пройдет зима, весна, наступит лето, и мы встретимся. Мысли мои только об этом. Гюльчехра, все же как ты думаешь, ведь нет никакой разницы от того, в Ленинграде я или в Ташкенте? Не правда ли? Только письма идут немного дольше. А на каникулы я непременно буду приезжать в Мингбулак. Буду приезжать каждый год. Вот увидишь. Если бы я остался в Ташкенте, было бы то же самое. И все-таки я считаю себя виноватым, что не сказал тебе об этом перед отъездом. Поэтому прошу: прости меня, Гюльчехра. Где бы я ни был, всегда я буду думать о тебе, мечтать о том, как я тебя увижу. А ты, Гюльчехра? Часто ли вспоминаешь обо мне? Если б так было! Я бы тогда чувствовал себя счастливым.

Гюльчехра, на этом заканчиваю письмо. С нетерпением жду ответа. Абдулла».

Не прошло и двух недель, как он получил ответ. Письмо было очень короткое. «Здравствуй, Абдулла, — писала ему девушка. — Получила твое письмо и очень обрадовалась. Спасибо. Я не огорчаюсь из-за твоей поездки в Ленинград. Зачем мне огорчаться? Конечно, было бы хорошо, если бы и я поехала. Но это, ты сам понимаешь, Абдулла, невозможно. Заботы по дому теперь целиком легли на меня. Все же я поступила учиться. Сдала документы на заочное отделение политехнического института. Так будет лучше. До свидания. Пиши почаще. С горячим приветом, Гюльчехра».

Прочитав это письмо, Абдулла понял, что Гюльчехра любит его по-прежнему, и совершенно успокоился. Отношения его с Саярой не пошли дальше того, что было в Ташкенте. Ему нравилось смотреть на нее, но это ведь ничего не доказывало. Саяра была неизменно по-дружески приветлива с ним, но так же относилась она и ко многим своим знакомым. Большую часть своего свободного времени Саяра посвящала музыке — ходила на концерты в консерваторию.

Абдулла же как будто и не знал, что такое свободное время. Он с удивлением обнаружил, что по своим способностям он, к сожалению, не превосходит некоторых других студентов на своем курсе, например того же Пулата. Абдулла же хотел быть первым. Он был первым в школе, будет первым и здесь, в институте. И вот, просиживая целыми вечерами в институтской библиотеке, он, как говорили его соседи по общежитию, «повышал свой уровень», «вгрызался в науку». Прилежания Абдулле было не занимать. Скоро он стал одним из лучших студентов на курсе. Турсунали-ака радовался его успехам.

Сдав на «отлично» весеннюю сессию, Абдулла приехал в Мингбулак.

Гюльчехра все еще носила траур по матери. Но жизнь брала свое: девушка еще больше похорошела, расцвела.

Они до полуночи прогуливались по своим старым местам. Абдулла говорил о Ленинграде, Гюльчехра рассказывала о своей работе в библиотеке, о том, как, приехав в Ташкент, благополучно сдала экзамены. Видно было, что она бесконечно рада приезду Абдуллы. Девушка этого не скрывала. Когда они сидели на полянке в яблоневом саду, она тихо промолвила:

— Я устала тебя ждать. Вчера вечером, перед твоим приездом, везде побывала: и у плотины, и в ивовой роще, и у родника…

— Ну а обо мне что говорить, — махнул рукой Абдулла, — Я долго не был дома. А пробыл там всего один день.

Потом объявил, что соскучился по бабушке, — и на вокзал!

Они рассмеялись.

— Прошел год, — сказала Гюльчехра. — Была бы жива моя мама, мы бы сейчас сидели в каком-нибудь театре в Ташкенте.

— Конечно, я бы тогда не поехал в Ленинград.

Абдулла произнес это, но сам не поверил своим словам.

— Ты и вправду бы не поехал?

— Да. Не веришь?

Абдулла посмотрел на нее и тут же отвел глаза в сторону.

— Нет. Верю. Ты очень хороший.

Абдулла смутился еще больше. Однако тут же попытался взять себя в руки.

— А если бы я уехал, это было бы очень плохо? — тихо спросил он.

— Наверно, нет, — после паузы ответила девушка, а потом добавила: — Человек делает как ему надо. Ведь ты же не обиделся на меня, когда я сказала, что не поеду в Ташкент? Ведь верно? Не обиделся?!

— Верно, — обрадовался Абдулла. — Почему я должен был обидеться? Я… я нисколько на тебя не обижаюсь.

— И я тоже…

Потом Абдулла проводил ее домой.

И еще через год приехал Абдулла на каникулы в Мингбулак, а потом снова надо было ждать год, и снова он приехал. Обычно он проводил день или два дома, в Ташкенте, а затем отправлялся в Коканд. Шаходат-хола не знала, что и думать о такой привязанности внука к бабушке. В душе она не очень верила этому: не могла забыть, как вел себя на вокзале Абдулла, когда в первый раз уезжал в Ленинград. Проводить сына собрался и отец. Шаходат-хола говорила ему: лежи дома, зачем тебе мучиться, но муж не согласился с ней. Абдулла же молчал. А на вокзале он раньше всех уезжавших забрался в вагон. Когда поезд тронулся, он выглянул из окна, махнул рукой пару раз и исчез из виду. Матери стало не по себе. Она кляла себя за то, что согласилась отпустить Абдуллу. «Теперь он совсем от рук отобьется, — подумала она. — Нет, не мягкое у него сердце. Похоже, мы с мужем не так уж хорошо знаем своего ребенка».