Barbara Frischmuth - Мистификации Софи Зильбер
Молодой человек, который был представлен гостям под именем Брайена Мак Стюарта, раскланялся на все стороны, при этом смерив Софи пристальным взглядом, и сел между Альпиноксом и Розалией фон Триссельберг. Перед ним поставили пустой бокал, и он налил туда из принесенного с собой пузырька какую-то бесцветную прозрачную жидкость, может быть, водку, а может быть, просто воду.
Появление этого Брайена прервало великий плач и стон, и повсюду зазвучали опять более веселые речи. К тому же на пришельца посыпались вопросы, он отвечал на них звонким голоском и как можно короче, словно чувствовал себя в этом кругу не слишком уютно; моментами даже казалось, будто, отвечая, он смотрит на кого-то, кто здесь вовсе и не присутствует,— во всяком случае, Софи, сколько ни озиралась украдкой, не могла заметить того или ту, на кого был обращен его взгляд.
После долгих просьб и уговоров фрейлейн Розалии фон Триссельберг удалось наконец склонить молодого человека поиграть на том похожем на скрипку инструменте, что висел на пестрой ленте у него за спиной. Мелодии, зазвучавшие под его рукой, были сперва печально-монотонными, настолько, что Софи едва не впала в транс,— у нее было чувство, будто она никогда еще не слыхала музыки, которая бы так чаровала душу. Потом звуки полились быстрее, и уже гости поднимались с мест, чтобы потанцевать,— казалось, даже не по своей воле. Господин Альпинокс, стоявший невдалеке от Софи, предложил ей руку и начал вальсировать с нею среди других танцующих, в основном это были одинокие танцорки, ибо дам было такое подавляющее большинство, что лишь немногие могли заполучить кавалера.
Часть гостей обуяла какая-то странная разнузданность, некоторые громко бранились, но из-за широких плеч господина Альпинокса Софи ничего не было видно, а музыка меж тем была такая, что ноги сами просились в пляс, поэтому она была довольна, что кружится в объятьях господина Альпинокса, который как будто на глазах становился выше и шире.
Понемногу она стала уставать и была благодарна господину Альпиноксу, когда он оглушительным голосом крикнул молодому человеку, который единственный еще сидел и играл: «Stop it, McStewart»— и тот, проиграв несколько тактов, повиновался. Когда музыка смолкла, танцоры и танцорки, пошатываясь,- все они были без сил - вернулись на свои места, а некоторые, кажется, очень сердились, но Софи слишком устала, чтобы выяснять вокруг чего опять разгорелся негромкий спор.
Она еще успела заметить, что Амариллис Лугоцвет с любезной улыбкой, погасившей в Софи последние остатки любопытства, подошла к ней и крепко взяла за руку выше локтя, словно собиралась куда-то отвести. С этой минуты Софи больше ничего связно не помнила, ей виделись лишь разрозненные картины, некоторые из гостей, застывшие в незаконченном движении, словно кто-то сделал моментальные снимки отдельных сцен и подсунул их в ее сознание.
Видимо, Амариллис Лугоцвет и уложила ее в постель. Софи было стыдно, что она дошла до такого состояния. И выпила-то она совсем немного. Откуда же взялось похмелье? Но уж пусть ей это простят. Такое приятное общество, да и ситуация необычная. Кто знает, что это было за вино?
Но теперь, напротив, она чувствовала себя свежей и отдохнувшей, как будто долго и крепко спала, и ей не терпелось принять ванну и выйти подышать свежим воздухом этого прекрасного края.
***
Было это, наверное, на седьмом году. Или на семидесятом. Или на семисотом. Лето выдалось жаркое и долгое, казалось, осень никогда не наступит. Курортники давно уже разъехались, гостиницы позакрывали свои рестораны, и лишь в трактирах, где вечерами люди пили пиво при открытых окнах, еще кипела жизнь.
Местные жители, когда у них только выдавалось время, вытаскивали из лодочных сараев свои остроносые плоскодонки и выезжали на озеро, а иногда и прыгали с лодок, чтобы освежиться в прохладной, но совсем еще не холодной воде.
Как ни великолепно было это запозднившееся лето, в нём чувствовалось что-то противоестественное, и Амариллис Лугоцвет не могла радоваться ему по-настоящему. Один из ее Максов-Фердинандов (сколько она помнила, шестой) умер в ночь на двадцать третье сентября. Умер не от старческой слабости, а от какой-то загадочной болезни, против которой все ее волшебные чары оказались бессильны. Хоть она и предчувствовала его смерть, но в благодушном настроении от хорошей погоды совсем упустила это из виду и теперь оказалась в затруднительном положении, ибо, с одной стороны, не хотела долго обходиться без нового Макса-Фердинанда, а с другой — в доме фон Вейтерслебенов в то время не оказалось подходящего потомства. Правда, Лулу, дочь Титины, и сама уже беременная, обещала как можно скорее восстановить утрату, но Амариллис Лугоцвет пришлось все-таки немалое время прождать, покамест она, вопреки своему обыкновению, не взяла щенка из осеннего помета, который никак не шел в сравнение со своими предшественниками.
Вдобавок, открыв однажды коробочку с амариллием, она нашла ее совершенно пустой и решительно не понимала как это она так быстро израсходовала свои запасы, не заметив, что они вот-вот иссякнут. Временами она не могла отделаться от подозрения, что кто-то похитил у нее это зелье. Но поскольку ее подозрение ничем не подкреплялось и она не располагала никакими данными, указывающими на возможного преступника, то устыдилась своей подозрительности и приняла все меры к тому, чтобы изготовить новый амариллий, а это была длительная процедура, требующая большой затраты времени и долгих одиноких вечеров.
От чрезмерного наплыва гостей она не страдала: с тех пор как окончилось календарное лето, долговечные существа по непонятной для нее причине стали соблюдать странную сдержанность — не было ни приглашении в гостя, ни неожиданных визитов, от которых в это время года обычно не бывало отбою.
Да и сама Амариллис Лугоцвет уже сколько раз собиралась отдать визит Розалии Прозрачной, но никак не могла собраться и отправиться в путь. И про Альпинокса что-то ничего не было слышно, а ведь охотничий сезон наверняка уже начался — каждую осень среди скал гремело эхо его охотничьего рога.
Фон Вассерталя она видела однажды мельком,— он сидел на берегу озера в такой непривычный час, что она глазам своим не поверила. А когда она подошла поближе удостовериться, что это именно он, то не решилась с ним заговорить, настолько он был погружен в себя. Солнце, все еще необычайно жаркое, высушило его одеяние, оно потеряло свою красивую зеленую окраску, стало таким серо-бурым и невзрачным, как бревна, остающиеся на прибрежной гальке, когда уровень воды в озере после долгой жары спадает, обнажая места, обычно покрытые водой. Несмотря на все это, она почувствовала знакомый укол в сердце, но восприняла его скорее как напоминание никогда не выдавать своей слабости к фон Вассерталю, сколь бы нежданно-негаданно не довелось ей с ним столкнуться. Она бы не вынесла, если бы он разгадал или хотя бы только заподозрил ее скрытые чувства к нему.
Однажды к ней заглянул Драконит и принес давно обещанный лунный камень, однако без оправы,— он не мог вспомнить, какого рода узор ей по вкусу. Ей пришлось объяснять ему все сначала, а когда она уже это сделала, то подумала, что лучше было бы дать кольцу самую незамысловатую оправу. Она попыталась поговорить об этом с Драконитом, склонить его па свою сторону, ей хотелось, чтобы он одобрил ее стремление к простоте, но он выглядел до, того рассеянным, что, как показалось Амариллис, совсем ее не слушал, ни в первый, ни во второй раз. Так что она оставила у себя лунный камень покамест без оправы, и они сошлись на том, что она даст ему знать, когда окончательно определит для себя, чего именно хочет.
Похоже было, что все, кого она причисляла к себе подобным, готовились к какому-то событию, к чему-то, что должно было произойти совсем скоро, а до тех пор оно тяготило их, как тайна, в которую они не могли посвятить Амариллис Лугоцвет, хотя все в равной мере жили под влиянием этого надвигающегося события. И Амариллис Лугоцвет погрузилась в многочасовое раздумье, она пыталась вспомнить многое, происходившее с нею за ее долгую жизнь, но то, чего она доискивалась, покоилось на самом дне ее памяти, окутанное плотным слоем тумана, и она все никак не могла извлечь это на поверхность, сколько бы указаний ни давали ей нескончаемые ночные сновидения, скорее мучившие, чем вносившие ясность.
Но и то, что всплыло в ее сознании от этого сосредоточенного раздумья, пришло, казалось, из давно забытых времен, можно сказать, из иной жизни, и впервые с тех пор, как она поселилась в этом чарующе-прекрасном альпийском крае, у нее возник вопрос, здесь ли ее настоящее место.
Только коротышка Евсевий, который летом иногда приносил ей свежих гольцов, во всем оставался прежним. Он рассказывал ей разные деревенские новости, сыпал смешными анекдотами, которые позднее, в феврале, будут напечатаны в «карнавальных листках», и вообще всячески ее развлекал. Но и он тоже, хотя и не столь пугающим образом, как остальные, в свое последнее посещение отклонился от обычных тем и увлеченно говорил о хризантемах, которые, можно надеяться, ко Дню всех святых распустятся и будут в полном цвету— ведь без хризантем ничего не выйдет!..
