Александр Изотчин - День учителя
У двери класса Мирошкина ожидала хорошо одетая родительница с пакетом в руках. «Бутылка», — оценил по форме и весу его содержимое учитель. Ему стало совсем неудобно: «От родительского комитета пришла одаривать, а я опаздываю». «Здравствуйте, Андрей Иванович, — начала дама, — поздравляю вас с вашим профессиональным праздником, желаю вам крепкого здоровья и успехов в вашем нелегком труде». Андрей Иванович принял «дары» и поблагодарил, но женщина все не уходила, внимательно рассматривая его лицо. «Андрей Иванович, я хотела бы поговорить о своей дочери, Пугачевой Даше из 5-го «А». У вас сейчас у них должен урок идти», — проговорила она наконец. Андрей Иванович напрягся и приготовился отдать пакет назад. Пугачева получала у него в лучшем случае тройки, а чаще всего — вообще отказывалась отвечать, удовлетворяясь неудовлетворительными оценками.
— Мы с мужем развелись, — продолжала Пугачева-старшая. — Я воспитываю дочь одна. Много работаю, приходится зарабатывать на кусок хлеба самой, — она протянула Мирошкину визитку, где было обозначено, что Пугачева Надежда Николаевна является генеральным директором некой (аббревиатура была латинскими буквами) совместной российско-итальянской компании. — У нас с Дашей сейчас очень непростое время, а вы внешне очень похожи на моего бывшего мужа, ее отца. Она не может вам отвечать. Как только встает — какой-то ступор наступает. Я вас очень прошу, можете вы ее пока не спрашивать. Пусть девочка успокоится, привыкнет, что ли…
Андрей Иванович заглянул в приоткрытую дверь класса, где сидел уже сильно шумевший 5-й «А», уставший ждать учителя, и погрозил детям пальцем.
— Хорошо, Надежда Николаевна, я что-нибудь придумаю. Может быть, письменные задания ей подаю. Не волнуйтесь.
Пугачева направилась к лестнице. «Бабки зарабатывают, мужей теряют из-за этого, на ребенка наплевать. На нас перекладывают свои проблемы. А я столько, сколько она, не зарабатываю», — подумал Мирошкин и заглянул в пакет. Там лежала бутылка молдавского коньяка. «Тьфу, скупердяйка». Ему почему-то вспомнилась мать обучавшегося в одном классе с Пугачевой Воронова. Та являлась к нему под Новый год и на 23 февраля с неизменной литровой бутылью отечественной водки. Один раз даже принесла бутылку с каким-то осадком на дне. «За алкоголика меня держат», — усмехнулся Андрей Иванович и вошел в класс. «Конечно, Ароныч прав. Опоздание на пять минут может совершенно испортить все последующие сорок минут урока. Ну, да ладно. Сейчас проверю присутствие, кого-нибудь поспрашиваю, потом что-нибудь расскажу про египтян». Мирошкин поздоровался с классом: «Привет, привет».
Обучаясь в вузе, он был уверен, что работа в школе для него, молодого ученого, станет временным явлением, или даже этой напасти ему удастся счастливо избежать вовсе, презирал педагогику и методику преподавания истории, считая эти предметы лженаукой: «Если уж человеку дан талант, он и без всей этой написанной «педагогами-новаторами» дрисни выкрутится. А нет призвания — хоть обчитайся, ничего не выйдет». И он ничего не читал. Особое раздражение у него почему-то вызывала многократно рекомендованная студентам к изучению, но так им и не открытая книжка под названием «Здравствуйте, дети!», написанная светилом педагогики с грузинской фамилией. И каждый раз, входя в класс, Андрей Иванович принципиально избирал любые формы приветствия детей, кроме той, книжной. Вот и сейчас — «Привет, привет».
Дети встали и сели. Андрей Иванович уселся за стол, начал перекличку и тут вдруг почувствовал, что революция в желудке, вроде бы приутихшая, развернулась с еще большей силой. С трудом владея собой, он проверил наличие детей в классе и, бросив им: «Ой, чуть было не забыл. Мне нужно к директору», выскочил в коридор. Бежать пришлось на первый этаж — в учительский туалет. В ученических, на этажах, были сломаны замки на дверцах кабинок, а Андрею Ивановичу не хотелось, чтобы дети видели его при столь щекотливых обстоятельствах.
На первом этаже прогуливался Эммануил Аронович. Он внимательно вчитывался в стенгазеты, подготовленные от каждого класса к Дню учителя и развешанные по стенам. Андрей Иванович метеором пронесся мимо директора и закрылся в уборной. После нескольких секунд лихорадочного расстегивания штанов ему удалось наконец расслабиться, самым естественным способом сняв накопившееся в области таза напряжение. «Эх, как меня скрутило. Даже на руках какие-то красные пятна выступили. Интересно, скоро пройдет? Или буду как Мешковская щеголять?» Облегчившись, он, неторопливо приводя себя в порядок, направил мыслительный поток в направлении Эммануила Ароновича, вторая встреча с которым за утро не сулила ничего хорошего. «И почему он не устраивает, как во всех нормальных школах, в День учителя праздник самоуправления? Как было бы хорошо сегодня все спихнуть на одиннадцатиклассников. Оригинальным хочет быть… Ходит все. Высматривает. Крамолу ищет. Думает, опять что-то про Ангелину написали». Ангелина Петровна Архипова была еще одной учительницей русского языка и литературы. На их числе Эммануил Аронович, сам преподававший эти предметы, не экономил. Кроме него, Ангелины Петровны и тайной эротоманки Натальи Юрьевны Глуховой в школе были еще два учителя-словесника — недавно окончившая филфак Юлия Леонидовна Гольдберг и восьмидесятилетняя Наталья Николаевна Кречетникова — дама, в манерах поведения которой явно проступало дворянское происхождение. Основную нагрузку тянули Ангелина Петровна и Наталья Юрьевна, другие в силу возраста (Кречетникова), занятости подработками (Гольдберг) или загруженности административной работой (директор) выступали в роли, если так можно выразиться, «пристяжных». Ангелина Петровна претендовала на роль второго человека в школе после директора. Она не занимала никакой административной должности, но все учителя опасались с ней связываться, поскольку Гордон явно к ней благоволил, и по школе ходили слухи о том, что в прошлом — вряд ли что-нибудь подобное происходило в настоящем между семидесятилетним Гордоном и шестидесятипятилетней Архиповой — директор и учительница состояли в интимных отношениях. Ангелина — как звали ее за глаза — пыталась подкрепить свой статус организацией театральных постановок с учениками, ежегодно чередуя «Клопа» Маяковского с «Зойкиной квартирой» Булгакова. Наверное, во времена, когда она начинала свою педагогическую карьеру, поставить эти вещи было отчаянной смелостью, рассказывали, что на школьные спектакли являлись видные представители либеральной интеллигенции шестидесятых годов. Сама Ангелина Петровна на чаепитиях, организуемых для гостей в кабинете домоводства после тех знаменитых спектаклей, играла роль хозяйки модного салона из русской классической литературы, пытаясь утонченностью обращения с людьми и столовыми приборами конкурировать с сидевшей тут же, но державшейся скромно Натальей Николаевной. Прошли десятилетия, Маяковский казался навязшим на зубах, Булгаков стал настолько доступен, что его пьесами уже было никого не удивить, и дети 90-х не вполне понимали, почему из всего богатства русского драматического наследия они год от года ставят именно эти две пьесы. Над Ангелиной посмеивались, но за глаза, и лишь учитель физкультуры Денис Олегович Муравьев — еще один представитель школьной учительской молодежи — решился сделать это почти в открытую. Случилось это следующим образом.
Эммануил Аронович был, что называется, «повернут» на плакатном творчестве детей. К каждому празднику или даже по всякому придуманному им поводу дети выпускали стенгазеты. Однажды директор придумал подготовить газеты по истории русских городов — каждому классу предлагалось выбрать себе город и, раздобыв открытки или фотографии, рассказать о славном прошлом и настоящем этого населенного пункта. У Дениса Олеговича не было классного руководства, но он вдруг проявил к этой идее интерес и предложил физику Николаю Сергеевичу Виноградову, обремененному этим руководством человеку, напрочь лишенному эстетического чувства и изнывающему от полиграфических фантазий Гордона, свою помощь. Николай Сергеевич с радостью согласился, не подозревая, какой головной болью для него это обернется. Муравьев уединился после уроков с вверенными ему детьми в спортзале, и работа закипела. На следующее утро на стене первого этажа были вывешены «городские» стенгазеты, и среди них выделялось яркостью исполнения творение муравьевской команды, посвященное Урюпинску. Честно говоря, до выхода этой газеты Андрей Иванович думал, что Урюпинск порожден народной фантазией, наряду с Мухосранском и Перепердуевым. Оказалось — есть такой город. Газета была снабжена бог весть где найденными открытками с видами Урюпинска и небольшой статьей, принадлежащей перу учителя физкультуры. Тепло рассказав о милом городке на юге России, выросшем когда-то из казачьей станицы, в самом конце своего опуса Муравьев заявлял, что, когда он слышит слово «Урюпинск», у него в памяти возникает образ знакомого ему человека, стоящего за прилавком продуктового магазина… Газета провисела полчаса и была сорвана со стены разъяренной Ангелиной Петровной. Оказалось, она родом из Урюпинска и начинала свой трудовой путь в роли продавца. Эти детали ее биографии были похоронены в личном деле Архиповой, хранящемся в кабинете директора, и по школе носились только слухи. Если бы она «не заметила» стенгазету, большинство учителей так бы и продолжало думать, что Ангелина коренная москвичка из интеллигентной семьи. Столь бурной реакции не ожидал даже Муравьев. «Понимаешь, Андрюха, — говорил он Мирошкину, — я-то так… Пошутил. А Ангелина и вправду из Урюпинска…»
