Алан Силлитоу - Ключ от двери
— Никто мне не давал, — ответил им Брайн, бережно закрывая книгу. — Я сам накопил.
В голосе матери послышалось раздражение:
— Сколько ж ты за нее отдал?
— Полкроны.
— И такую уйму денег ты промотал на книжку? — воскликнул отец.
Брайн предвкушал, как они оба обрадуются: вот какой он умница, принес в дом что-то ценное, а получилось наоборот. У него было такое чувство, будто его рассекли пополам и он истекает кровью. И все из-за книги.
— Я потратил свои, свои деньги! — кричал он в тоске и в обиде, потому что ему, выходит, следовало не книжку на эти деньги покупать, а отдать их родителям.
— Совсем рехнулся со своими книжками, — проговорил отец, и в голосе его звучала явная угроза. — Дочитаешься до того, что в конце концов спятишь.
Мать вернулась из кухни.
— Тратить полкроны на книжку, когда тебе обуть нечего! И какой хитрый поросенок: у меня дома сколько раз гроша не было, не на что жратвы купить, а он держал денежки в кармане.
— Не держал я их в кармане, — объяснил Брани. — Я их по частям относил в книжную лавку, вот и скопилось.
Это только подлило масла в огонь — значит, он хотел, чтобы дома не могли добраться до его денег, а родные хоть с голоду подыхай.
— Не сообразил, что надо бы пару ботинок купить, — кричал отец. — Подожди, вот зашвырну я ее в огонь, твою книжку, черт бы ее драл!
— Ума-то в голове, будто только нынче родился, — ворчала мать.
Угроза отца привела Брайна в ужас, он уже видел, как пламя пожирает листы книги.
— Это моя книга! — выкрикнул он.
— Не нахальничай. — сказал Ситон, — не то смотри, парень, дождешься.
Брайн уже не мог удержать слез, и отец с матерью это видели.
— Хоть бы война какая поскорей, чтобы всех нас убило! — неистовствовал Брайн.
— Что мелет, а? Только подумать! — сказала мать. — И где это он выучился такому?
Отец дал ему затрещину.
— Скажи еще хоть слово — увидишь, что я тогда с тобой сделаю.
— Подождите, дайте только мне вырасти! — крикнул Брайн.
Но Ситон на это сказал лишь:
— Дочитается, совсем дураком от своих книжек станет.
Они пили чай, а он сидел возле камина, силясь подавить рыдания, и это было нелегко, потому что он ясно понимал теперь, как дурно поступил. Но ненависть к родителям и жалость к самому себе пересилили, он не мог остановиться и все плакал.
Вера протянула ему чашку с чаем.
— Пей, брось реветь, конец света еще не настал.
Глаза его были прикованы к обложке, где храбрец со шпагой, казалось, плевал на всех на свете и никаких забот не ведал. А если и случались у него заботы, то лицо и шпага красноречиво говорили, что стоит только сразиться на поединке, и забот и неприятностей как не бывало.
Он ел хлеб с джемом, а сам продолжал читать. Книга постепенно овладевала им, и с каждой секундой шум и свет в доме отходили куда-то все дальше, а он уже спускался в подземелье замка Иф вместе с Эдмоном Дантесом, шел следом за стражей, невидимо проникал в камеру и всю ночь прислушивался к перестукиванию и перешептыванию через гранитный пол, слышал, как терпеливо царапает и скребет герой, стремящийся к свободе, и убеждался, что даже подземелья и гигантские тюрьмы не в силах удержать людей в своих стенах навеки, хотя четырнадцать лет — срок немалый, на четыре года больше того, что успел прожить Брайн. Он прислушивался к стуку и скрипу самодельных инструментов и к еле слышному голосу — словно то был голос мертвеца, — говорившему о знании, свободе, о сокровищах, скрытых на острове Монте-Кристо.
9
Мистер Бейтс чувствовал, что он бессилен утихомирить класс. Мальчики были взбудоражены, говорили все разом.
Регулярного расписания как не бывало, будто ветром его унесло. Карту Южной Америки, нарисованную на доске (белым мелом — морские границы, коричневым — длинный изгибающийся хребет Анд), староста стер и до того забылся, что вытряхнул тряпку прямо в классе; облака коричневой и белой пыли проникли в толщу косых лучей света, падавших через окна.
Перекличка присутствующих и молитва перед учением — все было позади, но мистер Бейтс, к неописуемому восторгу ребят, продолжал писать что-то за своим пюпитром. Брайн сидел довольно близко, он слышал резкий неровный скрип пера и шелест переворачиваемой бумаги. Что он там пишет в такой день? На кого тратит эти необыкновенные, неповторимые минуты? Может, это самое лучшее, что он мог сделать в ожидании развития событий. Вздумай он отправить мальчишек в зал петь гимны, они бы, пожалуй, учинили бунт, а если бы и повиновались, то так вызывающе и дерзко, что сохранить строгую дисциплину оказалось бы уже невозможным.
— Бозуорт! — крикнул мистер Бейтс, заметив меловую пыль, осевшую на рукавах пиджака и на листе бумаги. Он бросил на старосту ледяной взгляд. — Сколько раз должен я повторять, что тряпку следует вытряхивать не в классе?
Но Бозуорт правильно угадал, что это только протест, не угроза.
— Простите, сэр, — сказал он, положил тряпку на перекладину доски и отправился к своей парте. Извинение его осталось без ответа, мальчики по-прежнему видели лишь озабоченно склоненную голову, слышали скрип пера по бумаге — словно настойчивое царапанье барсучьих когтей.
Можно было подумать, что он пишет книгу. Шум в классе все нарастал, расходившееся море билось о преграду — скрип пера — и заставило наконец отклониться в сторону поток мыслей мистера Бейтса.
— Молчать! — рявкнул он, но море не отхлынуло, голос мистера Бейтса услышали только те, кто сидел совсем близко и всегда остерегался поднимать слишком большой шум. — Вы замолчите или нет? — крикнул он угрожающе.
Рев утих, волны отхлынули, но тишина, сменившая тревожный гул голосов, парализовала перо мистера Бейтса. Он сделал строгое лицо и обвел глазами сорок мальчишек, сидевших перед ним. Царапнув дужкой за ухом, поправил очки — ненужный жест, но в этот момент требовалось занять чем-то руки. Взгляды со всех четырех рядов старых изрезанных ножами парт с двумя неподвижно замершими учениками на каждой сошлись, как в фокусе, на его лице. Он безошибочно понимал, что этот молчаливый коллективный взгляд выражает ожидание, что все ждут от него каких-то слов; и секунды, проходившие в тишине, становились зловещими, потому что он не находил, что сказать. Он, всегда державший класс в узде, не прибегая к тираническим мерам, впервые не мог раскрыть рта, не мог заговорить с ними о том, что, как колючий кустарник, разрасталось в их сознании.
— Я полагаю, вы знаете, — решительно прервал он молчание, — что сегодня вам раздадут противогазы?
Вопрос не нуждался в ответе. Все почувствовали облегчение оттого, что он обратился к ним так ясно и прямо. Напряжение на лицах исчезло, по ним пробежала от одного к другому улыбка, будто прокатилось яблочко, подгоняемое ветром.
Начало было сделано, и мистер Бейтс продолжал, теперь уже уверенно:
— Затем, ни географии, ни арифметики сегодня не будет. — Улыбки стали шире, и мистер Бейтс мог вновь вернуться к своему недописанному письму. — Можете разговаривать, но только вполголоса. Скоро должен зайти мистер Джонс.
И снова заскрипело перо, покрывая лист чернильной сеткой; шум взволнованных разговоров постепенно, как не сразу заработавшая огромная скрипучая динамо-машина, рос и рос, так что мистер Бейтс уже перестал его замечать.
— Я рад, что война, — сказал Брайн Скелтону. — Отец говорит, раз война — значит, теперь он получит работу. И каждую пятницу будет давать мне пенс. Если только, конечно, немцы не отравят нас газами.
— Сам-то я не боюсь, — ответил Джим, — ну а как же мама, папа, Морин, Фрэнк и остальные? Нас ведь семеро, если начнут падать бомбы, мы еле втиснемся в наш подвал.
Брайн рассеянно переливал густую тягучую жидкость из одной чернильницы в другую и оставил на парте черную лужицу, почти закрывшую собой первую букву его вырезанных ножом инициалов.
— А может, всем выдадут оружие, — произнес он неуверенно, прикасаясь к лужице пальцами и затем вытирая их о фуфайку.
— Никакого оружия нам не дадут, — сказал Джим. — Заставят сидеть в подвале, и все. Просто не знаю, что мы будем делать.
— Твой отец получит работу — строить укрепления, — сказал Брайн. — Он ведь столяр, он это сможет. А знаешь, в нашем доме подвала нет.
— Стало быть, придется вам прятаться в убежищах.
О цветах, стоящих в горшках на окнах, никто не позаботился: без воды их желтые головки поникли. И никто не записал температуру воздуха и показания барометра на диаграмму, протянувшуюся на одной из стен цветными волнистыми линиями, словно на картинке с горной панорамой в учебнике географии. В этот день полагалось заново наполнять чернильницы, но они остались пустыми. И никаких книг классу не раздали. Нарушение расписания убеждало, что не к чему соблюдать тишину, читать, писать или петь: наступила пора чудесной изумительной неразберихи, и хотелось верить, что так будет всегда, и если вот это и есть война, не такая уж она, в конце концов, плохая штука.
