Марк Еленин - Семь смертных грехов. Роман-хроника. Расплата. Книга четвертая
Верхушка русской эмиграции единодушно отказалась от Горгулова, признав, однако, что он — антикоммунист, действовавший в одиночку. То же подтвердило совещание французских властей: премьер Андре Тардье, министр юстиции Поль Рейно, префект полиции Кьян. Врочем, для убийцы-одиночки столь большое внимание к его персоне было странным: власти, вероятно, что-то скрывали. К этому единодушно приходило общественное мнение.
Начался скорый суд. Репортеры соревновались в поисках скрытых сторон жизни подсудимого, в «ярких» тонах описывали его внешность, реакцию на вопросы прокурора и адвокатов. При первой же возможности Павел Горгулов — высокий, крепко сложенный мужчина, на круглом лице которого еще не зажили синяки и кровоподтеки (видимо, был жестоко избит при аресте), — сделал заявление: он никогда не входил в политические группы русской эмиграции, которую презирает. Он действовал исключительно в одиночку. Стрелял в президента не из личной вражды или мести, но для того, чтобы разбудить совесть мира, из ненависти к большевикам, протестуя против все более укрепляющихся отношений Франции и Советской России. Горгулов казался не совсем здоровым психически, выкрикивал мало понятные слова и сбивчивые проклятия на немецком и французском языке, что заставило репортера газеты «Монд» утверждать, будто убийца — несомненно человек с «двойным дном».
Суд приступил к знакомству с биографией странного русского.
Защитить убийцу взялся знаменитый парижский адвокат мэтр Жеро.
Первое же заявление его подзащитного потрясло зал судебных заседаний: Горгулов признался, что убил Поля Думера совершенно случайно, выстрел предназначался английскому королю или советскому посланнику Довгалевскому. Затем Горгулов подтвердил, что, будучи человеком правых воззрений, он является главой русских фашистов во Франции.
Газеты вновь оживились. Слухи один нелепей другого ходили по русскому Парижу. Некий чин из бывших генералов ежедневно находил у консьержа письма, содержавшие угрозы. Другой — представитель руководства партии «кирилловцев» — бесконечно вынужден был отвечать на ночные телефонные звонки: неизвестные голоса требовали, чтобы он в трехдневный срок покинул столицу Франции, называли день и час начала общего погрома, передавали из уст в уста, что накануне вечером сами видели колонну молодых русских в форме, напоминающей черную гвардию Муссолини, которые маршировали строем по Елисейским полям...
Кончилось тем, что Павла Горгулова решили подвергнуть психиатрической экспертизе. Комиссия не пришла к единому выводу, хотя большая часть ее членов утверждала, что судебная инстанция имеет дело с психически не совсем нормальным человеком. Или человеком, который со знанием и необычным умением и мастерством играет роль, навязанную ему кем-то...
По требованию прокурора суд приступил к слушанию биографии обвиняемого. Газеты воспроизводили его исповедь: он родился в семье зажиточного казака станицы Лабинской. «Воевал с большевиками в рядах доблестных врангелевских войск. После нашего поражения ветер бедствий забросил меня в Прагу, где я с успехом закончил медицинский факультет, однако как иностранец разрешение на практику не получил. Пришлось забираться в глушь, там начал медицинскую практику и прославился тем, что тайно оказывал помощь больным венерическими заболеваниями...»
Но, конечно, подобная деятельность не могла удовлетворить честолюбивого Горгулова. Он считал себя достойным большего, несравненно большего! Он решил обратиться к политике, объявил себя социалистом, затем фантастом, но особым — зеленым, образовал небольшую группу, так называемую «национал-крестьянскую партию», на знамени которой перекрещивались сосна, две косы и череп. Знамя вышили ему две русские танцовщицы, поклонницы его таланта. Оказалось, что он писал стихи и с помощью еще одной поклонницы — чешки, которая дала ему деньги на издание книги стихов, выпустил под псевдонимом книгу «Бредь.
Сборник подвергался литературной экспертизе русских словесников из Парижского университета. Эксперты подписали заключение, в котором автор, без сомнения, объявлялся владеющим определенным литературным дарованием. Однако специалисты сочли, что большинство произведений недоработаны, реалистические мотивы соседствуют с мистическими, а порой созданными явно под впечатлением больной психологии и бреда.
Книга не принесла Горгулов у денег. Но он продолжал верить в свою литературную звезду, тем более, что многие отмечали его литературный талант. Но подвела его незаконная врачебная практика. Чехи наложили на нее строгий запрет и, можно сказать, выслали Горгулова в Париж.
Здесь он познакомился со своим единомышленником Яковлевым. Они приступили к выпуску газеты «Набат», собирали своих сторонников в рабочих кафе Бйанкура. Газеты воспроизводили стенограмму допроса:
Прокурор: А чем, собственно, занимался ваш приятель?
Горгулов: То есть?
Прокурор: Ну, на что вы жили? Питались, содержали жилище?
Горгулов: Яковлев поначалу торговал дамскими чулками. Потом целиком отдался политической борьбе.
Последний диалог вызывает шум в зале, смех. Обвиняемый, не сдерживаясь, разражается бранью. Судья с трудом наводит спокойствие. Подсудимый немедленно успокаивается и продолжает как ни в чем ни бывало: «Впрочем, с Яковлевым я вскоре порвал из-за идейных соображений. Он категорически отрицал наше приветствие, когда по знаку председательствующего на собрании все в зале поднимали руку, вскакивали в едином порыве и кричали: «Русь! Пробудись!» Яковлев утверждал, что подобным приветствием широко пользуются немецкие и итальянские фашисты. От нас это наверняка может оттолкнуть значительную группу эмиграции и даст богатую шпцу нашим идейным врагам... Короче, мы порвали. Я выпустил программу новой партии, придумал для всех членов единую религию «натурализм», суть которой — любовь к природе и одновременная, всеми способами культивированная ненависть к коммунистам и евреям — врагам всего живущего на свете...
Судья просит обвиняемого покороче рассказать о его дальнейшей жизни:
— Что тут? — говорит Горгулов. — Серые будни, с одной стороны, тайное лечение казаков, заболевших гонореей или сифилисом. Мечта поехать в Харбин для налаживания контактов с нашими единомышленниками; совершить на ракете или специальном авноне межпланетное путешествие; записаться в Иностранный легион и уехать в Бельгийское Конго, жениться на миллионерше.
— Достаточно, — переглянувшись с коллегами, приказывает председательствующий. — Переходите к событиям последнего времени.
— Нет ничего проще! Горгулов, подбоченясь, с вызовом и презрением оглядывает зал. — Снова я попал под действие враждебных сил. На меня донесли французской полиции. Опять прежние обвинения — незаконный прием больных. А в результате меня лишают вида на жительство, это вы понимаете?! Я принужден скрыться в Монако, пробовал искать счастья, играя в рулетку, — все тщетно. Что мне прикажете делать? Я человек и хочу жить по-человечески. Чем больше меня унижают, тем сильнее растет во мне жажда мести.
— Прошу вас, не отвлекайтесь. Дальше, — строго указал судья.
— Не переношу, когда меня понукают, — заносчиво возразил Горгулов. — Я не лошадь. Я — поэт. Я переписывался с Куприным.
— Просили денег?
— Как вы могли додуматься?! Он — гений нашей российской словесности. Я послал ему короткое письмо и подписал: «Я одинокий, одичавший скиф».
— Расскажите, Горгулов, как вы задумали убийство Думера? Один или с группой соучастников?
— Всех возможных соучастников я мгновенно отринул: купят и продадут. Ходила тут одна группка, помощь предлагала и во главе, конечно, герой-полковник.
— Он окончательный сумасшедший, — тихо сказал на ухо мэтра Жеро один из сидящих в зале. — На этом я и буду строить свою защиту.
— Следствие располагает еще одним убедительным доказательством, что убийство готовилось загодя. Об этом говорит последнее жилище Горгулова в Париже... Как вы снова оказались в Париже, обвиняемый?
— Я вернулся нелегально. И здесь узнал, что вы, французы, подло предали моего кумира адмирала Колчака.
— Этим и объясняются его многочисленные портреты на стене вашей комнаты?
— Исключительно!
— И даты, написанные на них, сделаны вашей рукой?
— Моей. Дата смерти адмирала и дата смерти вашего президента.
— Следовательно, вы определили ее для себя точно?
— Выходит, так. — И вдруг, накаляясь, Горгулов заговорил в совершенно другом тоне. — Я все рассчитал. Я готовил убийство. У меня было два револьвера, для верности. Я отправился в собор, где долго молился за успех своего мероприятия. Затем я выпил литр вина. Боясь полиции, я выбрал, наверное, самую плохую гостиницу, где номера сдают хоть на ночь, хоть на час, — третьеразрядное заведение. Казалось, за мной следят повсюду — с момента моего появления в Париже. Среди переодетых полицейских я без труда замечал в некоторых своих бывших знакомых н людей Яковлева. Для отвода глаз я взял с собой в отель проститутку. Но и она показалась мне подозрительной, я прогнал ее. Все мои единомышленники отреклись от меня. Я казался себе затравленным зверем. Осталось лишь доведаться утра. Всю ночь я писал. Рвал и писал снова. Не помню, что это было: письмо, обращение к прежним соратникам или к французским властям... Каждый лист моего сочинения содержал проклятия в адрес наших общих врагов — коммунистов, французов, евреев и чехов.
