Владимир Ляленков - Просека
— Дай сюда!
— Не дам!
Глаза её оказались прямо перед моими. Я чмокнул её в губы.
— Дашь?
— Не дам!
Я поцеловал ещё.
— Не дам, не дам!
Я поцеловал её в обе щеки, опять в губы.
Она выронила бумажку и убежала. Довольный, я вернулся в класс. Она показала мне язык и погрозила кулачком. По успеваемости она похожа на меня, на Лягву: периодами учится на одни пятёрки. Потом съезжает на четвёрки, тройки. Может сказать учителю, улыбаясь:
— Я сегодня не знаю урока.
— Что случилось?
— Не выучила.
— Почему, Сухорукова?
— Просто так.
И ей всё сходит с рук.
Конечно, Паве она такого не скажет. Но географу говорит. Дэнди начинает её мучить. Но Сухорукову он мучает без злобы, я бы сказал — любуясь ею, что всем нам заметно. И мы пользуемся этим.
— Нелька, — крикнет кто-нибудь из не приготовивших урок. А Дэнди обязательно должен его вызвать. — Откажись сегодня. Миленькая, откажись!
— Надоел он мне! — скажет Неля.
— Ну прошу тебя.
— Американку за это. Идёт?
— Идёт!
И едва учитель проверит по списку присутствующих, Сухорукова тянет руку. Теперь уж почему-то робким голосом говорит, что урок не приготовила.
Тут Дэнди расцветает в улыбке, вызывает её. Минут двадцать изощряется в остроумии. Посадив её на место, приступает к объяснению следующего урока.
Среди других девочек есть просто красивые, хорошенькие, некрасивые, все они на виду. Каждая из них чем-то выделяется. С каждой может что-нибудь да случиться. С незаметными ничего не случается. В нашем классе учится Ховалева Катя. Маленькая, кругленькая, краснощёкая, сидит себе тихонько в третьем ряду у стенки вместе с отличницей Баранкиной. На переменках не бегает, не разговаривает ни на уроках, ни после них. У доски отвечает тихим, ровным голоском. Она так скромна, что даже Дэнди, проверяя присутствующих и назвав её фамилию, не отрывает глаз от журнала, не смотрит, здесь она или нет. Однажды Ховалева заболела. Не показывается в школу день, второй. Лишь на третий день соседка её, сутулая пухлая и вредная отличница Баранкина, сказала удивлённо:
— Девочки, а ведь Ховалевой нет в классе. Она и вчера, кажется, не была…
Среди ребят у нас нет таких незаметных. Есть один тихий мальчик — Лёша Соколов. Так Лёша и знаменит своей кротостью. Даже учителя невольно подшучивают над ним за это.
Учитель физики Вадим Семёнович, оглядев класс перед уроком, улыбнётся и скажет:
— Лёша здесь, — значит, полный порядок. Можно начинать урок.
Лёша слаб, хил. Меньше всех ростом. Обидит кто его, он уткнётся в парту, глаза его нальются слезами. Удивлённо оглядывается. Конечно, специально его никто не обижает. Я бы первый дал взбучку тому, кто тронул бы его. Но нечаянно всё можно сделать.
9
На уроке немецкого языка получаю записочку от Лягвы: «Пойдёшь или нет? Тебя будут ждать. Сегодня там веч-ка». Слово «будут» жирно подчёркнуто. Сижу, думаю, смотрю на подкрашенные брови учительницы, на её вывернутые губы, которые она, объясняя что-нибудь, ещё больше выворачивает. Либо, наоборот, делает так, что они на секунду исчезают во рту. И тотчас, с каким-то хлопающим звуком, рот её раскрывается и губы снова появляются. Говорит она подёргивая головой, стараясь зачем-то откинуть её как можно больше назад. В глаза никому никогда не глядит, как это любит делать Дэнди. Взгляд немки устремлён всегда поверх голов. Она чистокровная немка, как говорит Лягва. Родилась и выросла в Поволжье. Во время войны работала переводчицей.
Эмма Васильевна не любит девочек. Когда они отвечают, она смотрит в окно либо в журнал. Или с равнодушным видом прохаживается между партами. Никогда не задаёт им дополнительных вопросов.
— Вы кончили? — скажет.
— Да.
— Садитесь.
Отвечает ей парень, Эмма Васильевна слушает внимательно. Смотрит в глаза, задавая вопрос. Ждёт ответа и, кажется, мысленно просит: «Ну ответь. Господи, неужели ты этого не знаешь? Хотела поставить тебе пятёрку, а ты еле на четвёрку тянешь». Резко отвернётся, произнесёт этот свой хлопающий звук губами.
— Что ж, садитесь. Сегодня вам «четыре».
Понаблюдав за немкой, я пишу на Лягвиной записке: «Не пойду». Передаю ему. Он приглашает меня вечером в пригород к каким-то девушкам. По его словам, они весёлые и покладистые. Не то что наши школьные гордячки! Собираются там девчата у какой-то Вали. Взрослых не бывает во время вечеринок. И одна девушка, Маруся, знает меня, и я ей якобы нравлюсь.
Я говорил Лягве:
— Покажи мне её.
Он водил меня за город, мы толкались возле чайной у Дома крестьянина. Эта Маруся работает официанткой в чайной. Она рослая, лицо у неё смуглое, как у цыганки. Она показалась мне красивой. Но я сказал Лягве, что Маруся не то. Что именно «не то», я сам не знаю. Сказал это с глубокомысленным видом, думая, зачем я пойду. О чём буду говорить? Допустим, я заявлюсь к ним в компанию, буду казаться весёлым. Лягва говорит, они там выпивают. А когда выпьешь, делаешься развязней. А потом что? Надо будет гулять с ней, с этой Марусей? О чём с ней толковать, я же не знаю её!
И другое. Мне кажется, если я проведу вечер в той компании и наши девчата узнают об этом, они оскорбятся. Да, да. Они же ни в какие компании не ходят. Допустим, узнает Неля Сухорукова, она обязательно обидится и разговаривать не будет со мной.
К Сухоруковой у меня никаких серьёзных чувств нет. Правда, иногда любуюсь ею, как, скажем, любуются картиной, цветком. После того раза, когда целовал её под лестницей, делал это ещё несколько раз. Однажды мы с ней дежурили, после уроков убирали класс. По обыкновению, она смеялась, строила мне рожи. Класс уже заполняли сумерки.
— Ещё хочешь, кривляка? — спросил я.
Она показала язык.
Я крепко обхватил её голову. Раз десять поцеловал в губы.
— Будешь знать, — сказал я, отпуская Нелю. И потом при случае целовал её, будто в отместку за кривляния.
— Господи, Борька, а что, если б увидел кто-нибудь? — сказала она однажды, поправляя волосы. — Что бы подумали?
Я предложил ей: сдадим последний экзамен на аттестат зрелости, уйдём в какое-нибудь укромное местечко и нацелуемся там вдоволь.
— Но и ты будешь меня целовать, — сказал я.
— Договорились! Ха-ха-ха! Договорились!
Вот и всё, что между нами. Это наша глупая и милая тайна.
10
Кроме Лягвы и Витьки навещают меня и другие ребята — одноклассники. Юра Игушин, сын прокурора, Славка Казаченко, его отец работает редактором местной газетки. Казаченко, как Лягва и Витька, может прийти без всякого дела. Возьмёт книжку, усядется на стул под фикусом, просматривает её. Зачитается, спохватится, вспомнив о чем-нибудь. «Эх, — скажет, — ладно!» Махнёт рукой и читает снова. Играем в шахматы с ним. Он лучше меня играет. Но, задумав какую-то комбинацию, не может спокойно сидеть. Закусывает нижнюю губу, исподлобья поглядывает на меня насторожённо.
Я замечаю это и разглядываю его замысел. Он нервничает, грызёт ногти. Если комбинация Славкина увенчается успехом, он громко вскрикивает и заливается торжествующим хохотом.
Нас охватил спортивный азарт. Играем в волейбол, в баскет, упражняемся на турнике, на брусьях. Я среднего роста, Славка выше меня. Он отлично играет в волейбол. И мы с ним всегда пасуемся. После шахмат выйдем во двор. Я устроил во дворе турник. Есть у меня две двухпудовые гири. И одна пудовая. Двухпудовые я притащил в мешке от кирпичного завода, они валялись там под забором. Конечно, я не сразу две притащил. Но кто из ребят пробовал пронести такую гирю в мешке километров шесть, тот поймёт, каково это. Гиря давит в одну точку спины всем своим весом. А ты не идёшь, а бежишь, согнувшись в три погибели. А солнце печёт, пот заливает глаза. Люди смотрят на тебя с удивлением: вот, мол, малый несёт что-то маленькое, но уж больно тяжёлое. Старательный, видно, парень. А увидели б, что у меня в мешке, подумали бы, что я дурачок. Ясное дело, гири были чьи-то. Чьи именно, я думал-думал и не додумался. Унёс одну. Пришёл за второй — спокойно вокруг, забрал и её. Вначале только обеими руками мог выжать двухпудовку. Теперь выжимаю обе сразу левой и правой рукой. От турника, на котором и учусь крутить солнце, от брусьев, гирь, волейбола мускулы вздулись. И я горжусь ими.
Кряхтим со Славкой над гирями. Отец у крыльца качает головой.
— Ох, балбесы, — скажет и вздохнёт.
Умаявшись с гирями, отправляемся к Славке слушать приёмник. Днём обычно родителей его нет дома, и чувствуем мы себя свободно.
Я настраиваю приёмник на маяк. В основном слушаем марши.
…Славка внимательно осмотрел потолок, свои длинные ноги. Усмехнулся задумчиво.
— Да, жизнь — сложная штука, — произносит он. — Есть покурить?
— Ты же не куришь.
— Ладно. Давай.
